Амброз Бирс - Словарь Сатаны (сборник)

После этого случая мы больше не разрешали голландцу разгуливать по кораблю, а старина «Верблюд» шел со скоростью, с какой не шел при самом благоприятном ветре. Мы плыли прямо на юг.

Уже долгое время у нас не было нормальной еды, особенно давно мы не ели мяса. Бычка и голландца трогать было нельзя, а наш корабельный плотник — традиционно первая помощь голодающим — был просто мешок с костями. Рыба не клевала. Снасти пошли на макаронный суп; предметы из кожи, включая нашу обувь, съели в омлетах; из пакли и смолы получились сносные салаты. Паруса прошли пробу на потроха, после чего их благополучно прикончили. Оставался выбор: есть друг друга согласно морскому этикету или приняться за романы Аберсаута. Ужасная альтернатива! Однако выбор все-таки есть. Думаю, голодающим морякам редко перепадает груз из книг популярных авторов, хорошо пропеченных критиками.

Мы принялись за беллетристику. Прочитанных капитаном книг хватило на шесть месяцев — большинство были бестселлерами и жевались с трудом. Когда они закончились — кое-что, конечно, пришлось дать бычку и голландцу, — мы встали рядом с капитаном и перехватывали книги сразу по прочтении. Иногда, видя, что мы находимся при последнем издыхании, капитан пропускал целые страницы поучений или описаний; и всегда, если предвидел развязку, что случалось обычно к середине второго тома, безропотно вручал нам книгу.

Результат от такой диеты был не то чтобы плохой, но удивительный. Физически она нас поддерживала, интеллектуально — возвышала, нравственно — делала разве что чуточку хуже. Говорили мы так, как люди обычно не говорят. Изысканно, но без особого смысла. Как в театральном поединке, где каждый удар парируется, так и в нашем разговоре каждая реплика подсказывала ответ, а тот требовал вторичного возражения. Если последовательность нарушалась, все оказывалось чепухой — так у разорванной нити ясно видно, что бусины искусственные и пустые.

Мы занимались любовью друг с другом и плели интриги в потаенных местах трюма. У каждой группы заговорщиков были свои слушатели у люков. Склонясь слишком низко, они стукались лбами и начинали драться. Иногда между ними возникали смуты за право подслушивать ту или иную группу. Помнится, как-то повар, плотник, второй помощник врача и матрос боролись на ручных щупах за право предать мое доверие. Однажды трое убийц в масках из второй стражи склонились в одно и то же время над спящим юнгой, о котором говорили, что он за неделю до этого сообщил кому-то по секрету, что у него есть «золото, золото!», накопленное за восемьдесят — да, за восемьдесят — лет грабежа в открытом море в то самое время, когда он представлял в парламенте городок Закхей-кам-даун [132] Закхей, спустись! — «Кам даун» — слова Иисуса, обращенные к мытарю Закхею (Евангелие от Луки). и регулярно посещал церковь. Я видел, как капитана у мачты окружили домогавшиеся его поклонники, а сам он тянулся к ящику с книгами, распевал любовную песенку для возлюбленной, брившейся у зеркала.

Наш язык общения состоял в равных частях из классических аллюзий, устойчивых идиом, шуток из буфетной, воровского жаргона и геральдического сленга. Мы хвастались происхождением и восхищались белизной своих рук, когда сквозь слой грязи можно было рассмотреть кожу; много говорили об искусстве, а еще — о любви, растительном мире, убийствах, ядах, прелюбодеянии и ритуалах. Деревянная резная фигура на носу корабля в виде принюхивающегося гвинейского негра и черно-белое изображение двух дельфинов со сломанными позвоночниками на корме обрели новое значение. Одной фигуре голландец ногой сломал нос, другую почти уничтожил помоями кок, но к обеим ежедневно шли паломники, и каждая становилась мистическим образом все прекраснее по замыслу и утонченности исполнения. В целом все мы очень изменились, и если б количество современной беллетристики соответствовало нашим пожеланиям, боюсь, у «Верблюда» не хватило бы сил выдержать вес моральных и эстетических императивов в мозгах авторов, вымоченных в желудочном соке моряков.

Переложив на нас заботу о корабельной литературе, капитан вышел на палубу впервые со дня нашего выхода из порта. «Верблюд» по-прежнему шел тем же курсом, и капитан, произведя первое наблюдение за солнцем, выяснил, что мы находимся на 83о южной широты. Жара стояла невыносимая, воздух был как дыхание печи внутри печи. От моря шел пар, как из котелка с кипящей водой, и в этих испарениях наши тела казались соблазнительной, почти готовой пищей. У деформированного солнцем корабля теперь оба конца одинаково высоко выступали из воды, палуба бака была наклонена, отчего бычок ужасно страдал, а бушприт торчал вертикально, и положение голландца с удочкой было шатко. Термометр висел на грот-мачте, и когда капитан подошел, чтобы проверить его показания, мы как раз сгрудились у мачты.

— Сто девяносто [133] Примерно 87 о по Цельсию. по Фаренгейту, — удивленно пробормотал он. — Невероятно! — Резко повернувшись, капитан обвел нас взглядом и властно спросил, «кто был за командира», пока он «читал книги».

— Послушайте, капитан, — сказал я так уважительно, как только мог, — четыре дня тому назад я имел несчастье быть втянут в спор по поводу карточной игры между первым и вторым офицером. Из-за отсутствия теперь этих замечательных моряков, сэр, я решил, что принять на себя командование судном — мой долг.

— Так вы убили их?

— Нет, они покончили с собой, обретя сомнения в эффективности четырех королей и туза.

— Ладно, салага, что скажешь в свою защиту? Почему такая необычная погода?

— Я не виноват, сэр. Мы уплыли далеко, очень далеко на юг, а сейчас середина июля. Согласен, погода не из приятных, но, учитывая широту и время года, она, смею заметить, не выпадает из нормы.

— Широта и время года! — выкрикнул капитан, покраснев от гнева. — Широта и время года! Что ты несешь, тупой, плоскозадый, сухопутный ублюдок! Разве тебе не говорил младший брат, школьник, что чем дальше к югу, тем холоднее, и что июль здесь — середина зимы? Убирайся прочь, сукин сын, или я раскрою тебе череп!

— Ладно, — ответил я. — Не собираюсь оставаться на палубе и слушать оскорбления. Поступайте как хотите.

Не успел я произнести последнюю фразу, как порыв ледяного ветра заставил меня взглянуть на термометр. При новом взгляде на вещи ртуть резво пошла вниз, но уже через минуту прибор скрылся за снежным занавесом. По правому и левому борту из воды вздымались айсберги, их зазубренные вершины на сотни футов превосходили высоту мачт, эти глыбы льда плотно окружили нас. Корабль изогнулся; палубы выпятились наружу, доски трещали и хлопали, как пистолетные выстрелы. Льды быстро сковали «Верблюда». Резкий толчок от внезапной остановки разорвал цепь бычка, и они оба — бычок и голландец — вылетели на лед, где могли наконец завершить свою войну.