Лин Яровой - Зазеркалье

Заскрипел снег под ботинками. Закружились звёзды на чёрном небе. Лида прижалась ко мне, и я понёс её в дом, повторяя на ходу одни и те же слова:

— Я рядом, моя хорошая. Я рядом. Я всегда буду рядом.

В выстуженной гостиной гулял ветер. Заметал половицы снегом, будто рассыпанным сахаром. Из зеркал, лежавших в углу, доносился слабый, едва различимый звон. Ветер сорвал с них покрывало.

Пахло талой водой.

— Нужно наверх, милая. Нужно выше. Держись за меня. Я рядом.

С трудом поднимая ноги, понёс Лиду в спальню, ступая по неудобным и неправильно сложенным ступенькам. «Не споткнуться бы на собственной неумелости, — подумал рассеяно. — Слишком глупо будет так умереть».

Лестница кончилась. Я занёс Лиду в спальню. Уложил на расправленную постель, на белую простыню.

— Сейчас, родная. Сейчас…

— Кот… — прошептала Лида и остановила мою руку, потянувшуюся к телефону. — Не нужно. Иди ко мне.

Трясущейся ладонью она дотронулась до моей шеи. Провела пальцами по шраму.

— Поранился, кот, — сказала, улыбнувшись. — Всю жизнь себя ранил. Хватит, мой серебряный. Хватит.

Я глянул на мобильный. Затем снова на Лиду. Вспомнил, что лекарства сгорели вместе с ветровкой. Не зная, что делать, наклонился к жене. Услышал едва различимый шёпот:

— Смотри на меня, кот… Просто смотри.

Её глаза потемнели и превратились в две бездонные пропасти. Проступили скулы на бледном лице, пересохли тонкие губы. Лида глядела на меня, не моргая, и это вновь было лицо ведьмы — черноволосой ведьмы, которая мерещилась мне в каждом отражении на протяжении всей жизни. Ведьмы, чей бархатный голос я слышал в памяти с самого детства, и чей взгляд искал в каждом зеркале. Лицо матери. Марии. Варвары.

— Теперь видишь, мой хороший… Всё повторяется, как мелодия в шкатулке. Это уже было и будет. Всё кончается снова. Времени не существует, мой милый… Просто смотри на меня. Смотри и не закрывай глаз.

Запах реки и шёпот. Холодные пальцы на шее. Это была она. Моя жена. Моя Лида. Та самая — родная, коронованная солнцем, чьи ладони я гладил двенадцать лет назад и замирал, касаясь обручального золота. Та, которую я целовал перед огнём в осеннюю Пасху. Та, которая раз за разом провожала меня в ночь, целуя в коридоре и отдавая в объятия смерти.

— Я рядом, серебряный мой… — шептала она из последних сил и гладила мои спутанные волосы. — Я всегда буду рядом. Только отпусти, пожалуйста. Отпусти. Забери моё дыхание, забери силу, забери всё, мой хороший. Ты ведь уже понял, уже увидел. Ты знаешь, кто ждёт меня в зеркале. Посмотри назад. Посмотри. Её друг здесь. Ждёт хозяйку.

Я оглянулся. На пороге сидел белый кролик. Глядел на Лиду чёрными бусинками глаз. Шевелил ушами.

— Это она помогала тебе, кот. Она вела обратно под землю, чтобы спасти.

— Я забыл, милая… я всё забыл… Я не помню, как увёл тебя под храм. Это было, словно в тумане, в дыму…

— Хватит, кот, хватит.

Она коснулась пальцами моих губ. Затем прошептала:

— Ты всё исправил, мой серебряный. Всё сделал правильно. Теперь это не важно. Все грехи, все обиды — ты всё искупил, мой хороший. Ты сдержал обещание.

— Он мог подарить тебе жизнь…

— Нет, мой хороший. Не мог. Ты сам видел. Всё его колдовство — это гниль. Только смерть делает нас живыми, только она. Ведь мы сами её сотворили. Мы с тобой… Надеюсь, хоть это ты помнишь?

Ветер в гостиной подул сильнее. Я услышал, как хлопнула дверь. Лида дёрнулась, на секунду прикрыв глаза. Она вновь затряслась мелкой дрожью. На шее выступили сосуды. Чёрные слипшиеся волосы беспорядочно разметались по наволочке.

— Смерть слушала твою музыку, мой серебряный. Это она смотрела из темноты. Из зеркала, которое вы с Юрой увезли в тайгу…

— Я ничего не понимаю… ничего. Я запутался в этой магии, словно в паутине. И без тебя мне не справиться. Пожалуйста, не уходи. Слышишь? Останься со мной. Позволь позвонить врачам.

— Кот, кот! Милый мой кот… ты уже справился. Уже победил. Ты сохранил подарок. Сохранил наши двенадцать лет и любовь. Иди ко мне. Просто обними. Хватит, милый… Ты же знаешь, что только так правильно. Только так. Возьми это. Вот возьми.

Она протянула зеркальце, которое всё время сжимала в левой ладони. Вложила его мне в руку.

— Смотри на меня, мой хороший. Просто смотри и не бойся. Всё заканчивается, и я рада, что всё заканчивается именно так. С тобой в постели. Умирать не страшно, кот. Только немного больно. Но и это скоро закончится, только иди ко мне… Иди и смотри.

Она обняла меня двумя руками, прижав к себе. Зашептала на ухо:

— Мы сами её создали. И она вовсе не враг нам, кот. Она хорошая… Сейчас ты увидишь сам.

Волосы Лиды пахли рекой.

Рекой и рассветом.

Лида умирала у меня на руках. Моя жена. Моя душа. Моя любовь. Я прижимал её к себе, что есть сил, и боялся, что ещё секунду, вот ещё один миг, и она рассыплется прахом, а вместе с ней рассыплется и вся жизнь — вся сказка, которая началась здесь же, во дворе этого дома, тринадцать лет назад.

Память кружила голову и звенела острыми гранями. Мир, разбитый на осколки, летел и сыпался стеклянной пылью. Не было больше ничего, кроме любви, которая звучала на всех частотах одновременно — на всех уровнях Слова. Воспоминания сплетались в единый узор — все разом. И жаркий июльский день, когда я впервые увидел Лиду на площади. И пьяный вечер, который превратился в прогулку по уснувшей деревне — в ветви черемухи, бархатцы и поцелуй. И то, как я стоял перед домом и смотрел в зашторенные окна, и нервно курил, не понимая, что происходит с моей душой и почему тело вдруг стало таким лёгким. И тот день, когда я смотрел на больничные двери, выдыхая из себя дым, и с замиранием сердца ожидая её появления…

«Волшебник никогда не опаздывает, как и не приходит рано. Он приходит именно тогда, когда нужно».

«Только ты не волшебник».

«Это пока…»

Наша первая ночь и первые прикосновения. Первое наслаждение. То, как Лида медленно заходила в реку. И как ныряла под воду, а потом выходила из неё обратно, словно русалка.

Музыка. Торжественная музыка. Барельефные стены, и тонкая нитка, торчавшая из погона.

Пьяные крики «Горько».

Пыльный диван и гуляющий по квартире ветер. Залетевшая в дом синица…

«Я вижу смерть. Она похожа на моё отражение».

Новый дом. Старый трельяж с тремя зеркалами. Я смотрю в то, что посередине… Молодой, но уже уставший.

«Что случилось, кот?»

«Смерть… Снова смерть».

Надеваю полевой камуфляж. Убираю в карман фонарик. Прикалываю к карману булавку.

«Будь осторожен, мой серебряный. Береги себя».

«Конечно. Надеюсь, рассветлим до утра».

Она провожает меня в темноту. Снова и снова. Каждую ночь. А под утро, когда я возвращаюсь, мы срываем с себя одежду, усталость и дневные ссоры, и вселенная сжимается до размеров спальни, и звуки растворяются в дыхании — в сбивающемся теплом дыхании, которое вдруг становится осязаемым и плотным настолько, что можно дотронуться до него рукой. И в этой вселенной остаёмся только мы — мы и время, время, время, трижды проклятое время, которого вечно так мало и которое рассыпается в искры на кончиках пальцев. Время, что превращается в звенящий свет, который разливается по телу, и рвётся из груди, взрывая фонари за окном — в другой вселенной, где нас уже нет — в той вселенной, над которой мы поднимаемся, возвращаясь в сияние, из которого тысячи лет назад нас изгнал Господь.