Лин Яровой - Зазеркалье

— Когда ты в последний раз играл? — спросила Лида.

— Не помню, — солгал я. — Давно.

«Помнишь, Андрей. Прекрасно помнишь. Ты не прикасался к инструменту с тех пор, как Алиса умерла».

Пальцы легли на холодные клавиши. Медленно и неуверенно я взял аккорд. Мягкий звук разнесся по темному залу, отразился эхом от стен и погас во мраке. Я нажал снова.

— Надо же… Даже не расстроенное.

— Сыграй что-нибудь, — шёпотом попросила Лида.

Встав к пианино ещё ближе, я опустил вторую ладонь. Начал наигрывать самое простое и первое, что пришло в голову. Тревожный и одновременно завораживающий мотив. Музыку из детства. Музыку перемен…

— Чайковский?

— Да. Озеро.

— Не останавливайся.

Я кивнул и продолжил. С непривычки пальцы несколько раз соскользнули, разрезав мелодию фальшивыми нотами, но уже через минуту руки вспомнили. Музыка завибрировала в пустом зале. Полилась в темноту ручьем.

Слабое сияние телефона освещало клавиши. Казалось, будто мы с Лидой и правда стоим посреди ночного озера — прямо на водной глади, а вокруг — бесконечная пустота и эхо. Низкие ритмичные звуки беспокоили тьму, запуская по ней водную рябь, и звонкая мелодия скользила в этом растревоженном мраке отблесками лунного света. Превращалась в серебряную дорожку из звуков.

Доиграв, я закрыл на секунду глаза и тут же начал играть «Лунную сонату». В детстве я ненавидел её, как и все, кто учился в музыкальной школе. Соната казалась мне настолько затертой, настолько приевшейся, что вся её красота улетучивалась, и мелодия вызывала лишь раздражение и воспоминания о бесконечных занятиях. Но теперь, когда пальцы сами скользили по клавишам, будто отделившись от тела… когда не было ни жжения в груди, ни боли в запястьях, я наконец услышал всё колдовство, спрятанное в переливах аккордов.

Услышал, как музыка мягко раскачивает реальность, будто детскую колыбельную. Как она усыпляет мир, нашептывая ему сказки о доме, в который все мы однажды вернёмся. О том самом доме, что стоит под россыпью звёзд, освещенный бледно-голубым сиянием, на берегу тёмной реки. О плотной тишине в гостиной этого дома, и о запахе хвои и черной смородины. О лунном свете, пробивающемся сквозь окна.

О маленькой комнатке на втором этаже, где в кровати под белым одеялом, свернувшись калачиком, спит семилетняя девочка. Прижимает к груди плюшевого зайца в рубашке с оторванной пуговицей и в своём сне видит тёмный зал и двух людей на сцене. Темноволосую женщину с огоньком в руках. И чуть поседевшего мужчину в камуфляжной куртке, который стоит перед фортепиано и играет эту музыку прямо сейчас.

— Я люблю тебя, кот, — шепчет женщина.

— Я люблю тебя, — отвечает мужчина.

И лишь девочка не произносит ни слова. Девочка спит.

Девочка видит сон.

Девочка знает, что скоро мама и папа вернутся.

Ведь когда соната затихает, сквозь темноту уже летит знакомый мотив. Мелодия из шкатулок. Из снов. Из детских фантазий.

Нежная хрустальная пьеса, которую весь мир называет неправильно…

— Ты слышала?

— Что?

— Кажется, половицы скрипнули.

Пальцы замерли на клавишах. Я очнулся перед пианино. Почувствовал, что из темноты на нас с женой кто-то смотрит.

— Тебе показалось, кот. Играй, пожалуйста.

Я покачал головой и, прищурившись, вгляделся во мрак. Вслушался в тишину.

— Здесь кто-то есть. Я слышал.

— Ты знаешь, кто. Не останавливайся.

Лида подошла ближе, положила ладонь мне на плечо. А в следующую секунду я почувствовал, как из темноты поднимается знакомый травянистый запах.

Запах реки.

«Никакая это не Алиса. Это снова ты. Явилась, чтобы напомнить о себе? Смеёшься? Пытаешься напугать?»

Я был уверен: если сейчас разрезать мрак вспышкой телефона, то посреди зала я увижу женщину — черноволосую, похожую на Лиду, одетую в белое платье. Она будет неотрывно смотреть в глаза. Будет грозить пальцем и едва заметно перебирать губами, будто читая молитву:

«Завтра первый снег… Завтра первый снег… Завтра первый снег…»

— Играй, кот. Пожалуйста, играй, — шептала Лида.

Задумавшись на секунду, я усмехнулся. «А почему бы и нет?»

И закрыв глаза, продолжил. Пальцы заплясали по холодным клавишам, тьма наполнилась звуками, и колдовская мелодия полилась в пустой зал с единственным зрителем.

Я играл, не обращая внимания на запах колодца, круживший в воздухе. На скрип половиц во мраке. Играл, позабыв о времени и о приближавшейся полуночи. О том, что скоро наступит воскресенье дьявольской Пасхи. Обо всех пугающих образах, что жили в памяти и обо все загадках, которые ещё предстояло распутать. Играл ту самую мелодию из шкатулки.

Пианино звучало в темноте.

Смерть слушала.

Смерти нравилось.

Только играл я вовсе не для неё, а для девочки, которую она забрала. Для девочки, которая мечтала увидеть слонов и знала, как на самом деле называется эта пьеса. Играл для девочки, которая спала в далёком доме, свернувшись калачиком под одеялом, и в своём сне слушала, как её папа играет «For Alice».

И когда мелодия закончилась, смерть отступила. Пронеслась ветром по залу, распахнула в темноте все двери, и спустя секунду с улицы донесся крик:

— Умерла! Люди! Она умерла!

Когда мы с Лидой выбежали из клуба, вокруг палаток уже толпился народ. Бабы голосили, словно резаные. Мужики перешептывались друг с другом и размахивали руками. Колонки у сцены трещали помехами.

В ночном столпотворении, освещённом огнями костров, было слышно, как участковый орёт на кого-то матом:

— Разойдитесь, пока друг друга не затоптали! Разойдитесь, на хер, кому сказал!

Взяв Лиду за руку, я протиснулся сквозь плотные ряды. Зашагал на голос Мурова.

— Андрей, нужно уходить, — произнесла жена негромко.

— Сейчас-сейчас. Только узнаем, что случилось.

В сумерках зрение вновь подвело меня. В первую секунду, подойдя к палаткам, я подумал, что люди толпятся вокруг какого-то зверька — то ли собаки, то ли лисы, то ли чёрт пойми кого. И лишь приглядевшись, понял: это вовсе не зверёк. На земле валялась меховая шапка.

— Простите. Разрешите…

Я отодвинул в сторону зевак и, ещё не успев разглядеть ничего толком, услышал, как за спиной ахнула жена.

На земле лежала Нина. Белая, непохожая на себя. С искореженным в судороге лицом. Остекленевшие глаза смотрели в ночное небо, рука лежала на груди. Красное пальто перепачкалось.

— Сердце не выдержало… — послышался голос из толпы.

— В такой вечер…

— Она её имя крикнула, когда падала. Я сама слышала!

Лида вновь дернула меня за руку.

— Андрей, уходим. Быстрее, — прошептала на ухо.

— Да что случилось?

— Сейчас сам всё поймёшь.

Всё ещё не догадываясь о причинах её беспокойства, я оглянулся, чтобы посмотреть на Лиду, и тут же наткнулся на цепкие взгляды местных мужиков. Только сейчас я заметил, что деревенские по большей части не смотрят на труп, а все как один вытаращились на нас с Лидой. О чём-то перешептываясь, они без стеснения тыкали пальцами в сторону моей жены. Среди десятков голосов, слух невольно выхватил слово: