Генри Олди - Черный ход [СИ litres]

Мальчишка встает на ноги. Колени его дрожат.

– Давай, спускайся. Неужели ты думаешь, что я мог убить человека ни за что ни про что?

– Мог! И убил! Беги, Освальд!

– Сэр… Вам не кажется, что здесь кто-то есть?

– Да! Да! Здесь кто-то есть!

– Ерунда. Никого здесь нет. Это ветер. Иди, у нас мало времени.

Освальд начинает спуск.

– Нет, Освальд, нет! Беги!

Мальчишка вертит головой.

– Ну же, ну! Я здесь!

Освальд спотыкается. Падает. С шумом катится вниз. Встает, отряхивается.

– Вот, смотри сам.

– Беги!!!

Освальд проходит мимо Джоша. Не замечает призрачных рук, что пытаются его перехватить, оттолкнуть прочь.

Тахтон склоняется над мертвецом:

– Видишь, Освальд?

Когда тахтон выпрямляется, в руке его блестит револьвер Клеменса. Ствол направлен в грудь МакИнтайра-младшего.

– Сэр?

Резкий щелчок взводимого курка. Он сливается с грохотом выстрела. Из ствола вырывается рыжее пламя. Облако порохового дыма окутывает обоих – тахтона и Освальда. Но даже сквозь дым Джош видит, как из груди мальчишки брызжет кровь, темная в лунном свете. Освальд опрокидывается на спину. Ноги его дергаются, как у висельника, пляшущего в петле. На штанах расползается мокрое пятно.

Джош дрожит всем телом, которого у него нет.

Это агония. Парень и минуты не проживет. Люстра упала с небес, люстра гнева господнего, только раздавила она совсем не того, кого следовало. И небеса промахиваются, будь они прокляты!

– Ублюдок! Сраный убийца детей!

Тахтон оборачивается. Смотрит на обвинителя.

– Он умер из-за тебя, – звучит равнодушный ответ. – Это ты убийца.

Джош теряет дар речи.

– Поздравляю, – тахтон серьезен, даже мрачен. – Ты почти докричался до него. Если бы не твои глупые попытки, мальчишка был бы жив.

– Лжешь, подонок! Ты бы его все равно убил!

– Может, да, – тахтон пожимает плечами. – Может, нет.

– Ты бы не оставил свидетеля!

– Любую историю можно подать по-разному. Я бы убедил его, что все было не так, как ему показалось. Дети легковерны, тебе ли не знать?

– Он бы тебе не поверил!

– Этого мы уже не узнаем. Но если хочешь, чтобы пострадал еще кто-нибудь – продолжай в том же духе. Скачи перед людьми, ори им в уши. Глядишь, до кого-то достучишься. И еще один человек по твоей вине отправится вслед за этим мальчишкой. Тебе бы этого хотелось?

Тахтон одновременно говорит и действует. Говорит он совсем не так, как раньше: кратко, примитивно. Складывается впечатление, что он добрался не только до тела, но и до словарного запаса Джошуа Редмана – выгреб все деньги из этого банка. Что же до действий…

Лже-Редман вкладывает револьвер в руку мертвого Клеменса. Подбирает коробок спичек. Достает из кожаной сумки, висящей у тахтона на боку, две толстые серые свечи. Из обеих торчат запальные шнуры фута по три длиной.

Динамитные шашки.

– Что ты еще задумал?!

Но тахтон ему больше не отвечает. Одну шашку он вкладывает в пальцы Освальда. Взвешивает на ладони вторую, чиркает спичкой. Прежде чем поджечь шнур, оборачивается к Джошу:

– У меня для тебя хорошая новость, приятель . Я еще пущу тебя обратно. Хочешь возвращаться в это тело? Ходить своими ногами? Дышать своими легкими? Тогда не суетись.

Шнур вспыхивает, дымит, с шипением разбрасывает колючие искры. Широко размахнувшись, тахтон забрасывает шашку в черный зев шахты. Не слишком далеко: динамит падает шагах в семи от входа. Шашку подсвечивает огонек, ползущий по запальному шнуру.

Тахтон взбегает по склону и скрывается за гребнем.

Воняет серой. Это порох в шнуре горит, убеждает себя Джош. Он слышит тихий стон: Освальд еще жив. Джош склоняется над ним:

– Ты меня видишь, парень?

Освальд силится что-то сказать. Губы его дрожат, с них срываются только стоны.

– Прости меня, Освальд.

Освальд моргает. Его дыхание делается прерывистым.

– Это моя вина. Я не должен был…

«Не должен был брать тебя в отряд добровольцев,» – хочет сказать Джош. Поздно: взгляд мальчика стекленеет. Освальда МакИнтайра больше нет.

Джош оборачивается. Шнур почти догорел. Может ли взрыв повредить Джошу в его нынешнем состоянии? Проверять это у Джошуа Редмана нет ни малейшего желания, сэр! Он спешит прочь. Когда за спиной гремит взрыв, Джош на бегу оборачивается, но видит лишь медленно оседающую тучу пыли.

Всю дорогу до лагеря его преследует запах серы.

– Эй! Оставь это дело, приятель!

Окрик спасает Пастору жизнь. Начни револьвер проповедника свое движение из кобуры, и в затылке Пастора мигом образовалось бы двадцать семь, и даже больше гранов [24] Гран (зерно) – устаревшая единица измерения веса. В различных системах мер использовались различные стандарты. Вес пули кольта «Миротворец» также бывал разный; в данном случае – 17,3 грамма. старого доброго свинца. Нет, вдвое больше – все пятьдесят пять гранов.

Окрик – безопасная замена второй пули.

– Прогуливаешься, а? Дышишь свежим воздухом?

Молодой стрелок Арчи выходит из тени. Он и впрямь хорош, если опередил Пастора, оказавшись здесь, на задах Гранд-Отеля, раньше проповедника. Или следует допустить, что Арчи заранее притаился тут, будучи уверен, что Пастору не миновать этих закоулков. Тогда он хорош вдвойне.

Скрепя сердце Рут признает это.

– Дышу, – соглашается Пастор.

И всаживает заряд в грудь стрелка.

Проповедник быстр, гораздо быстрее, чем ожидала Рут. Главное, он быстрее, чем ожидал сам Арчи. Молодость против опыта, и опыт выигрывает. Призрак восковой пули, растворившейся по выходу из ствола, поражает цель – светлую область над сердцем злосчастного Арчибальда.

Светлую?!

Только это удержало руку мисс Шиммер. Валяться бы Пастору на утоптанной земле с головой, разнесенной вдребезги, но выстрел из шансера патроном неизвестной марки, произведенный не в темную, а светлую, целиком и полностью неуязвимую для несчастий и «черных полос» область разметки…

С тем же успехом Пастор мог палить из детского пугача.

Земля качается под ногами. Похоже, она качается не только под ногами Рут. Арчи роняет оружие, которое извлек за миг до этого, падает на колени, сжимает ладонями виски. Со стрелком не происходит ничего такого, что можно было бы списать на неудачу. Мир благосклонен к Арчи. Почему же он рыдает? Слезы текут по скуластому лицу, рот кривится в плаксивой гримасе:

– Господи! Как же я… Как дошел я до этого?

Пастор возвращает шансер в кобуру. Достает из кармана губную гармонику.

«Каюсь перед тобой, Господь! – поет гармошка. – Когда я осознал свой грех перед Тобой и не покрыл молчанием позора, я молвил: «Каюсь перед тобой, Господь!»…»

Тридцать первый псалом звучит легко и естественно.