Ричард Адамс - Девушка на качелях [litres]

– Я больше не буду… не буду никуда убегать. Das ist sinnlos [120] Это бессмысленно (нем.) . . Лучше… надо сохранить достоинство. – Внезапно она горько зарыдала, и у меня сердце дрогнуло от жалости. – Ах, моя красота! По-моему… Ох, Алан, я бы не противилась, если бы не моя красота.

– Карин, разве ты не рада беременности? Она не испортит твою красоту. Я бы сказал, что ты станешь еще прекраснее, только это ведь невозможно. А твое дурное настроение скоро пройдет. Завтра тебе станет лучше. Подожди, я сейчас выгоню отсюда ночную бабочку, а потом мы снова поиграем в карты. Или ты устала?

Бледно-зеленая бабочка с бронзовыми «глазками» на хрупких, словно бы бумажных, крыльях – судя по всему, пяденица, – влетев в распахнутое окно, с прерывистым шорохом билась о лампочку под абажуром светильника на прикроватном столике. В саду ее наверняка проглотит летучая мышь, но я не мог допустить, чтобы это прелестное создание искалечило себя до полусмерти. Я осторожно ухватил бабочку полусомкнутыми ладонями, поднес ее к окну и выпустил в ночь.

Стоя у окна и глядя в тихий сумрачный сад, я снова услышал плач, на этот раз совсем рядом, где-то на газоне, шагах в тридцати от меня. Я высунулся из окна и всмотрелся в темноту. Всхлипы оборвались, а через несколько секунд плач возобновился, но уже в дальнем конце сада. Ни одно живое существо не способно передвигаться с такой скоростью.

У меня закружилась голова, и, чтобы не упасть, я оперся на подоконник. Повернувшись, я увидел, что Карин по-прежнему сидит у туалетного столика и, сжав губы и сцепив руки на коленях, пристально наблюдает за мной.

– Алан, не выходи в сад, – сказала она чуть погодя. – Закрой окно и задерни шторы.

Внезапно наша спальня показалась мне чужой. Вся обстановка стала непривычной, родной дом превратился в неведомое место, где, будто в темном лесу, царит зловещий и угрожающий ужас и где даже дикие звери боятся шевельнуться, чтобы не подвергать себя смертельной опасности.

Я оцепенел, кровь застыла в жилах, язык словно присох к нёбу. В страхе я ждал того, что неминуемо должно было случиться, но ничего не происходило. Далекий плач умолк, и я обессиленно опустился на ковер у окна.

– Закрой окно, Алан, – повторила Карин.

Я не двинулся с места. Она подошла к окну, опустила створку, плотно задернула шторы и направилась к креслу у туалетного столика. Я схватил ее за руку.

– Ты… ты об этом знаешь? – невнятно пробормотал я. – Ты знаешь, что это?

– Да, – ответила она и легла на кровать.

Не в силах подняться на ноги, я на четвереньках подполз к кровати и улегся рядом с Карин. Ее рука была неестественно горячей, и я понял, что меня бьет озноб.

– Значит… значит, в саду никакой малышки не было? – неуверенно спросил я, явственно ощущая чей-то взгляд из-за штор и думая, что схожу с ума от страха.

– Может, и не было, – безучастно ответила Карин. – Ich bin nicht sicher [121] Я не уверена (нем.) . . Не выходи в сад.

В ушах гудело, перед глазами все плыло. Я тряхнул ее изо всех сил и воскликнул:

– Но миссис Тасуэлл тоже слышала плач! Она его слышала! Слышала!

– Но ничего не видела, – сказала Карин все тем же отрешенным тоном. – А на первом этаже все окна закрыты?

– Какая разница, Карин?! Что будет, если они открыты?

– Не знаю. Пойдем проверим.

Она распахнула дверь спальни и вышла на лестничную площадку. Я с трудом последовал за ней. Мы закрыли окна на кухне и в гостиной, а потом пошли по дому, задергивая все шторы.

Мне чудилось, что мы двигаемся будто во сне, в гипнотическом трансе, в каком-то раздробленном кошмаре и все происходящее больше не подчиняется законам физики. Сад исчез. За пределами нашего дома не было ничего осязаемого, только бесконечный мрак. Реальность больше не существовала, а мое сознание, трепещущее, словно тусклое пламя свечи, воспринимало окружающее в неверном зыбком свете. Мне казалось, что все, что я вижу, исходит из моего воображения, а то, что остается позади, мгновенно прекращает существовать. Я боялся, что за дверями больше нет знакомых комнат, каждый сделанный шаг приближал меня к неведомым чудовищам, порожденным моим воображением, будто в кошмарном сне. Перед глазами дрожали и расплывались ступени, окна, мебель. Я неуверенно нащупывал на стенах выключатели, не помня, в какие комнаты мы уже заходили, а в какие еще нет. Меня не отпускало ощущение, что нам нет спасения, а душу наполнял леденящий страх, поглощая и чудовищно искажая все привычные образы.

Вернувшись наконец в спальню, я снял пиджак и туфли и съежился на кровати рядом с Карин, повторяя про себя: «Господи помилуй! Господи помилуй!»

Вначале я с головой завернулся в одеяло, но потом отбросил его, чтобы лучше слышать, хотя и боялся слушать. Однако же слушать было легче, чем не знать, не слышно ли чего. Я страшился не слушать, но слушать было страшно. Я вслушивался, словно бежал, все напряженнее и напряженнее, а потом, вконец обессилев, снова спрятался под одеяло.

– Алан, давай посидим, – сказала Карин. – Так будет легче.

Мы встали с кровати и уселись друг против друга: она – у туалетного столика, а я в кресле. Она дрожала, но владела собой лучше, чем я.

Спустя какое-то время… нет, самым страшным было то, что в этом месте времени не существовало, даже само слово «время» не имело значения. Здесь время не шло. За всю ночь я ни разу не взглянул на часы, каким-то чутьем догадываясь, что мы обречены на ожидание. Помутившееся сознание постепенно прояснялось, будто взбаламученное озерцо, но я пребывал вне его, зачарованно наблюдая, что открывается взору, когда оседает ил. Я ожидал увидеть какой-то знакомый образ, воспоминание или некое подобие того, что мне предстоит сделать. Однако же в конце концов из яростной бури, мятущейся в моей душе, возникли две абстрактные идеи, более зловещие и четкие, чем любые видения, навеянные колдовством: Приближение и Кульминация. «Идите, ибо уже все готово». Думаю, уже тогда я знал, чему суждено произойти, но не каким образом, однако же у меня не было слов, чтобы выразить это откровение. Пробужденный Кракен надвигался и был чудовищнее любых рассказов о нем.

Я закрыл глаза. Ощутив внезапное прикосновение, я в ужасе вскрикнул и лишь потом сообразил, что Карин взяла меня за руку.

– Алан, послушай, тебе лучше уйти. Не оставайся. Садись в машину и уезжай, пока можно.

– Ты хочешь, чтобы я тебя увез? – В темных глубинах моего смятенного разума кружили обрывочные мысли, и смысла слов я не понимал.

– Mein Lieber , я же говорила, что мне от этого не уйти. А ты уходи. Уходи отсюда. Подальше.

– Нет… Нет, Карин, я не уйду. Я…

Я не успел оформить свою мысль в слова, потому что внезапно с необычайной ясностью вспомнил, где прежде слышал этот плач, тот же самый плач и тот же детский голос – три дня тому назад, когда пытался дозвониться в Копенгаген, – а вдобавок понял, что, выйдя с миссис Тасуэлл в сад, я тоже это знал.