Ричард Адамс - Девушка на качелях [litres]

– Я останусь, чтобы заботиться о тебе.

Мне вдруг представилось, как я иду следом за ней, стою рядом с ней, принимаю из ее рук безделушки и украшения, выслушиваю последние напутствия, наклоняюсь поправить ее прическу и, опустившись на колени, касаюсь ее пальцев, а она тоже опускается на колени и кладет голову на…

– Что это за шум? – внезапно воскликнула Карин. – Ты слышишь, Алан?

Я прислушался с усилием, подобным тому как человек со сломанной рукой исполняет то же действие, из-за которого случился перелом, и понял, что в глубокую тишину вторгается какой-то тихий, но нарастающий многосоставной звук – шорох, постукивание, треск – и разносится по всему дому. Оконная рама затряслась, а во дворе что-то гулко хлопнуло. Я застонал и прижал ладони к ушам.

Карин тряхнула меня за плечо:

– Алан! Это ветер! Ветер поднялся!

Началась буря. Теперь я различал знакомые шумы; порывы ветра налетали на стены, гудели в водостоках, сотрясали мусорные баки во дворе, гнули и с треском обламывали ветви деревьев и дергали плети глицинии, которые бились в оконные стекла.

– Все сдует! – воскликнул я, обнимая ее за плечи. – Сейчас все снесет…

Она помотала головой.

– Да, да! В мешок… потопить во глубине морской… – бормотал я. – В Ревун… мельничные жернова, Карин… Жернова…

– До последнего кодранта, – негромко произнесла она и улыбнулась. – До последнего. А больше ничего.

Ее достоинство и самообладание были темными осязаемыми глыбами, как прибрежные скалы или сосны на болоте, – не проявления ее воли, но часть самого естества Карин, врожденная и неотторжимая, как глаза или руки.

Я смотрел на Карин, и сознание наконец-то прояснилось. Я встал и заключил ее в объятья:

– Ты этого ждала?

Помолчав, она ответила:

– По-моему, да.

– Жаль, что ты мне раньше не сказала. Ты мне ничего не говорила.

– А зачем? Все равно ничего не исправить.

– Я когда-то тоже думал, что все на свете существует отдельно друг от друга, что всякая вещь сама по себе, отличная от других. Теперь я знаю лучше.

Я подошел к окну, отдернул шторы и выглянул во двор. По небу проносились тонкие облака, задевая серп заходящей луны, который изменчивым, дрожащим светом пятнал сад и дальние поля. Ветер трепал живые изгороди и деревья, клонил к земле высокие стебли арники, аконита и живокости, едва не вырывая их с клумб. По газону указующим перстом металась длинная тень кипариса. Дверь сарая громко стучала о стену, а потом с грохотом захлопнулась.

Внезапно у подножья длинной осыпи я заметил какую-то черную тень в лавровых зарослях, поблескивавших в лунном свете. В темноте было не разобрать, но, судя по размерам, это был не кот и не заяц, а что-то гораздо крупнее, и двигалось оно не так, как тени лавров под ветром, а скользило, будто огромная рыбина в темной воде. На луну набежали облака, я вгляделся пристальнее и увидел, как из зарослей стремительно выбежала черная эльзасская овчарка.

Я встал и, обнимая Карин, четко осознал, что вот это – настоящая собака, а у виселицы нам встретился иллюзорный морок. «Кажется, я начинаю к этому привыкать, – подумал я, не испытывая ни малейшего ужаса. – Судя по всему, я всегда обладал этим чутьем, но отрицал его, как безумец, притворяющийся, что он в здравом уме».

Я готов был выйти в сад, но мне не хотелось оставлять Карин. Оставить Карин мне было не суждено. Я подошел к ней, сел у ее ног и опустил голову ей на колени.

– Привет, Десленд, – пробормотал я. – С тобой все в порядке. Расстраиваться не из-за чего.

– Was sagst du? [122] Что ты сказал? (нем.)

– Ничего. Миссис Кук была хорошенькой, но ты – настоящая красавица. Карин, а помнишь акулу в Сидар-Ки?

– Помню. В тот день я сказала, что мы поедем домой и начнем настоящую жизнь.

В конце концов ветер стих. Я подошел к окну, но, внезапно испугавшись, встал на колени и выглянул в щелку штор. Луна зашла, и все было черно. Непроглядная тьма окутала сад, поля и холмы. Когда глаза привыкли к темноте, я различил черные силуэты деревьев на фоне темного неба без признаков зари.

До меня снова донесся плач, откуда-то издалека, будто с невидимой звезды. Он не был обманом слуха, потому что всхлипывания Карин я слышал столь же ясно. Тихие прерывистые звуки трепетали, будто угасающие угли очага или остатки воды в пруду, и наконец умолкли.

– Скоро рассветет, – сказал я.

– Скоро – это когда? – Она протянула ко мне раскрытые ладони и улыбнулась, когда я опустился перед ней на колени. – Ах, бедный Алан! Надо как-то скоротать время. Ветер улегся. Ждать осталось недолго. Ты должен быть готов ко всему, вот как я. – Она рассмеялась. – Может быть, почитаешь Библию? Занятие будет весьма к месту… к этому нашему месту…

– Да-да, я понял. А ты не помнишь, где она?

– На полке в спальне Флик.

Я снова вышел на ярко освещенную лестничную площадку – там всю ночь горел свет – и не удивился бы, если бы у подножья лестницы сидела овчарка, но собаки там не было. Я открыл дверь в спальню Флик и включил свет.

На кресле лежала зеленая черепаха. На нее падала тень спинки, но игрушку было хорошо видно. Я уставился в ее глаза-бусины и понял, что сглупил, приняв ее за подушку. Сейчас она казалась мне старым знакомцем и в какой-то мере соучастником, потому что нам с ней суждено было сыграть отведенные нам роли. Однако же я оцепенел в дверях не оттого, что увидел игрушку, а потому, что из нее в спальню изливался поток горя и отчаяния, превращая комнату в затхлый пруд. Шторы медленно колыхались, будто пучки водорослей, а книги на полках, преломленные толщей скорби, казались странно сплющенными. В комнате было невозможно дышать, горе накатывало волна за волной, словно прилив на песчаный берег. Я захлебнулся и, чувствуя, что тону, повалился ничком на ковер, как давным-давно в гостиной миссис Кук. Пальцы, судорожно ухватившие дверную ручку, невольно разжались под весом обмякшего тела. Я ударился головой об пол и потерял сознание.

Когда я пришел в чувство, Карин стояла на коленях рядом со мной и трясла меня за плечо:

– Алан! Алан! Прислушайся! Ты слышишь?!

Очевидно, мое состояние волновало ее меньше всего, но я не обижался, понимая, что она встревожена какой-то новой бедой. Оглушенный, я сел, изнемогая от боли, и оперся спиной о дверную раму. В спальне Флик все было в порядке, на кресле лежала не черепаха, а зеленая подушечка, книги ровными рядами выстроились на полках за стеклом.

Знакомый, привычный звук – не плач и не завывания ветра – доносился откуда-то издалека, нет, не издалека, а с первого этажа, из прихожей. Разбитый лоб саднило, а вдобавок я умудрился порезать руку и с трудом сдерживал позывы опорожнить кишечник.

– Алан, скажи, ты тоже слышишь?