Ричард Адамс - Девушка на качелях [litres]

В прихожей трезвонил телефон. Я слушал звонки, уставившись в пол. Звук мучительно давил на живот. Мне во что бы то ни стало требовалось облегчиться.

– Да, слышу, – сказал я. – Погоди.

Я встал, но Карин схватила меня за руку:

– Алан, не бери трубку! Не спускайся в прихожую.

– Я и не собираюсь.

Я доковылял до туалета, стянул брюки и сел на унитаз, не закрывая двери. Из меня, выворачивая внутренности, хлынула вонючая струя поноса. Я обливался потом, меня тошнило, я едва не потерял сознание от рези в животе, но приступ диареи не прекращался. Карин опустилась на колени рядом со мной и, не обращая внимания на вонь, ласково взяла меня за руки.

– А ты не хочешь снять трубку? – задыхаясь, спросил я.

Карин спустила воду в туалете и крикнула мне на ухо:

– Я запрещаю тебе спускаться в прихожую!

– А вдруг это… вдруг это звонит…

– Кто? Кто это может быть?

Мы так и не тронулись с места, застыли в своем горе, крепко обнявшись, а телефон все звонил и звонил. Пронзительный повторяющийся звук падал на нас ударами молота, уничтожая остатки достоинства, которое мы изо всех сил пытались сохранить ради друг друга.

– О господи, когда уже это прекратится! – простонала Карин.

Я легонько сжал ее пальцы, ясно понимая, что не пытаюсь ее успокоить, а сам отчаянно, умоляюще ищу утешения, которого она не в силах мне предоставить.

Звучит невероятно, но я уснул – наверное, от полного истощения сил впал в забытье и помню только, что я очнулся рядом Карин, вдохнул ее запах и медленно выбрался из тесного угла, дрожа от холода и с трудом расправляя затекшие руки и ноги. Зрение и слух постепенно приходили в норму. Телефон молчал. Пронзительный трезвон сменился сладкозвучными трелями – за окном дрозд насвистывал свою утреннюю песенку.

– Рассвело, – сказал я.

Мы переглянулись. Мои ощущения были сродни тем, что чувствует потерпевший кораблекрушение. Я был жив и в здравом рассудке.

Под глазами Карин залегли темные круги, слезы и пот оставили следы на бледных щеках. Я прижал ее ладонь к своему плечу:

– Карин, клянусь тебе, я разделю с тобой все беды и невзгоды. Я тебя не оставлю.

– Алан, а ты… Ты сделаешь все, что я тебя попрошу?

– Все, что угодно. Только скажи.

– Увези меня отсюда.

– Прямо сейчас?

– Да.

Я поднялся, разделся донага, принял ванну, а потом раздвинул шторы. Утро выдалось пасмурным, хмурое небо грозило дождем. На газоне лежала сорванная бурей ветка ясеня, с уже поблекшей листвой; на темном стволе ярко белело место перелома. Я с необыкновенной легкостью начал хлопотать по хозяйству и быстро делал все необходимое: наполнил ванну для Карин, побрился, оделся и, достав два чемодана, уложил в один свою пижаму, туалетные принадлежности и прочее.

– Карин, ты будешь завтракать?

– Да. Не важно что. Который час?

– Еще пяти нет.

– Алан, знаешь…

– Что?

– Давай не будем обсуждать то, что случилось ночью. Вообще не будем.

Я кивнул, легонько коснулся ее плеча (она сидела в ванне) и ушел на кухню. Магазин, поездка в Бристоль, наше возвращение – все это решится само собой.

«Я должен о ней заботиться, – мысленно повторял я. – Я должен о ней заботиться».

Без двадцати шесть я вывел машину из гаража, загрузил чемоданы в багажник и помог Карин надеть пальто, потому что серым утром было прохладно. Она что-то искала в сумочке и даже не оглянулась на дом, пока я вел автомобиль по подъездной дорожке, усыпанной поломанными ветками и сорванной листвой. У самых ворот она вдруг сказала:

– Алан, останови машину, пожалуйста.

– Ты что-то забыла?

– Прости, я думала, что в этой сумке есть упаковка таблеток от головной боли. У меня голова раскалывается. Тебе не трудно за ними сходить? Хочешь, я пойду с тобой?

– А где они?

– В спальне, в верхнем ящике туалетного стола. Там еще две сумочки, в одной из них и лежат таблетки.

Я вернулся в дом. В прихожей, объятый внезапной тревогой, я упал на колени и взмолился:

– О Господи, помоги! Дай мне силы, Святый Боже!

Однако же на пути в спальню меня все еще снедало беспокойство.

Туалетный стол был завален шарфами, носовыми платками и перчатками. Я отыскал обе сумочки, раскрыл их, но упаковки таблеток не обнаружил. Правда, в одной из сумок боковой кармашек был полон всякой всячины. Я вывалил содержимое сумки на пуховое одеяло, расстеленное на кровати: гребешок, пилочка для ногтей, пудреница, несколько датских монеток, флакон духов. Таблеток не было. Я встряхнул сумку, сунул руку в кармашек.

Оттуда выскользнул смятый листок бумаги и упал на кровать. Я присмотрелся. Это был написанный по-датски чек из копенгагенского универмага, от двадцать второго декабря предыдущего года: «1 игрушечная черепаха (зеленая) – 78 крон».

Я скомкал листок, швырнул его в камин, чиркнул спичкой, поджег и прошептал, глядя в огонь:

– И это я тоже знал.

В кармашке второй сумки обнаружилась упаковка таблеток, и я принес ее в машину.

Мы ехали на юг, и в двадцать минут седьмого добрались до Андовера. Карин молчала, не выказывая ни облегчения, ни шока от пережитого ночью, и сидела с закрытыми глазами, хотя по гордой посадке головы и редким движениям ясно было, что она не спит. Я не пытался с ней заговаривать, пребывая в некоей прострации из-за бессонной ночи и переутомления, но еще и потому, что мы с ней больше не нуждались в словах. Они ничего не выражали, да и сказать было нечего.

Страх, будто кошачья лапа над перепуганной мышью, продолжал терзать мое помраченное, измученное сознание. Изнемогая от усталости, я словно бы утратил способность чувствовать. Тем не менее под омертвевшим слоем ощущений скрывался еще один, и я смутно осознавал горькую безнадежность и предвидел грядущие невзгоды. По всей видимости, нас с Карин ничто не удерживало, и мы, как мыши, бросились наутек. Может быть, какая-нибудь случайность, некое чудо, лежащее за пределами нашего понимания, поможет нам спастись. И все же я, как мышь, с отчаяньем понимал, что чудесного спасения не будет. Знают ли мыши, что такое кот? Как они его воспринимают? В отличие от нас они не способны вообразить его живым существом, однако же лучше нас понимают, что он олицетворяет и, однажды оказавшись в его власти, иногда умирают неизувеченными. Вот так же и я, обессиленный и непонимающий, знал, что за нами по пятам следует неотвратимая беда.

Переутомление служило мне защитой от полного осознания того, что значит чек из сумочки; подобным же образом я прятался в ночи под одеяло, чтобы не слышать детского плача. И чек, и плач ясно говорили об одном и том же, а я лишь притворялся непонимающим. Впрочем, то, что я знал, больше не имело значения. Кот все уладит. Вот если бы это знание заставило меня бросить Карин… Но об этом я даже не задумывался. Мне суждена иная роль. У меня не было ни малейшего сомнения, что именно поэтому мы не едем за помощью в Бристоль, или к Тони, или к кому-нибудь еще. Мы с Карин вдвоем проживали этот день, точно так же как мы вдвоем пережили ночь, и мне оставалось лишь заботиться о ней и ждать.