Михаил Широкий - Куколка

Её всё более слабевшая и глохнувшая речь стихла окончательно, а вместе с нею схлынул и ненадолго овладевший Лизой энтузиазм. Блеск в её глазах поугас, зрачки сузились, лоб прорезала хмурая морщинка. Потом на её губах зазмеилась тонкая кривоватая улыбка, и она, разведя руками, с оттенком сожаления произнесла:

– Но, увы, моих художеств никто никогда не увидит. Мой редкостный, уникальный талант не оценят. Мне суждена участь непризнанного гения… Но оно и понятно, – её голос окреп, а улыбка сделалась ярче и увереннее, – моё искусство тайное, покрытое мраком, немного психоделическое. Оно не предназначено для всеобщего обозрения, для толпы. И мои, так сказать, картины хранятся в потайном месте. Совсем недалеко отсюда… И ты будешь там лежать, чувачок, – пообещала она Денису, игриво мигнув ему. – Вместе с остальными. Отличная у вас там компашка подобралась. Молодых, красивых… и мёртвых! – насмешливо-загробным голосом закончила она, потешно закатив глаза и скрестив руки на груди.

И тут же, не выдержав, разразилась таким безудержным, заразительным смехом, что даже бесстрастный, угрюмый Толян, глядя на неё, невольно чуть скривил своё застылое, каменное лицо, что, по-видимому, должно было означать улыбку. Валера же, не привыкший сдерживать себя и выражавший свои несложные чувства открыто и непосредственно, захохотал так громко и раскатисто, что от этих громоподобных звуков, казалось, вздрогнули ветхие стены старого сарая.

Ещё смеясь, Лиза значительно взглянула на Толяна и кивнула ему.

– Ну что, братан, я своё дело сделала. Душеньку свою маленько потешила. Теперь твой черёд. А то ты, гляжу, заждался уже.

Толян, видимо и впрямь заждавшийся и заскучавший от вынужденного безделья, немедленно тронулся с места, на котором он, точно монумент, неподвижно стоял всё время, пока его сестра разглагольствовала и измывалась над пленником, и двинулся к последнему, медленно доставая из-за пазухи нож. Лиза, не способная помолчать даже короткое время, оживлённо комментировала его действия:

– Ты не беспокойся, чувачок, тебе будет не очень больно. Возможно, ты даже почти ничего не почувствуешь… Ну, сначала, по крайней мере. Потом, конечно, не обещаю, – оговорилась она, хищно осклабившись. И тут же затараторила дальше: – Сейчас брательник сделает тебе на брюхе небольшой надрез. Маленькую такую, почти неприметную дырочку. В неё разве что мышка сможет юркнуть… А, ну так да, – прервала она себя и широко улыбнулась, – мы ж эту дырусю для мышки и будем делать. Для милого серенького мышонка!

При этих словах в руках у неё вдруг откуда ни возьмись появилась литровая банка, на дне которой копошился крошечный серый комочек, находившийся в непрестанном беспорядочном движении, беспрерывно тыкавшийся заострённой мордочкой в окружавшие его прозрачные стеклянные стены, встававший на задние лапки и тянувшийся вверх в тщетном стремлении выбраться из своего тесного узилища. Но, судя по Лизиным словам, вскоре у него должна была появиться такая возможность.

Девушка между тем, давясь от смеха и прилагая огромные усилия, чтобы говорить более-менее связно, продолжала, тряся головой и тыкая пальцем в банку:

– О-о, видишь, какой маленький, какой трогательный, нежный! И такой одинокий… Знаешь, мне его жалко. У него ведь, наверно, тоже есть мама. Мама-мышь… Ой, нет, не могу! – вскрикнула она, не сдержавшись и дав волю распиравшему её немного неестественному хохоту.

Толян тем временем, не обращая внимания на покатывавшуюся рядом, схватившуюся за бока сестру, к которой по привычке присоединился безбашенный Валера, с деловым, хмурым видом, как если бы ему предстояла важная, ответственная миссия, приблизился к Денису, разрезал сверху донизу его грязную окровавленную футболку и уставился на обнажившийся плоский, подтянутый живот, на котором угадывались кубики мышц. Толян с задумчивым, сосредоточенным выражением осмотрел его, затем потрогал его своим толстым коротким, будто обрубленным, пальцем и сдержанно-удовлетворённо кивнул. А затем, будто примериваясь, приставил остриё ножа чуть пониже пупа.

Денис ощутил это холодное прикосновение. Но остался безучастен. Он уже с трудом воспринимал происходившее с ним и вокруг него. Разрывавшая его боль была так сильна и неодолима, став уже как бы частью его существа, непременным и неотъемлемым его атрибутом, что он постепенно тупел от неё, разум его мало-помалу отключался и окутывался всё более густевшей мутной дымкой, в которой он уже скорее угадывал, чем видел, находившихся рядом с ним людей. Голоса которых он также слышал лишь как долетавшие откуда-то издалека отзвуки, не улавливая смысла того, что они говорили. И, пожалуй, так было лучше для него, потому что если бы он в точности представлял то, что готовили ему его мучители, то, что предстояло ему пережить в ближайшие минуты, одна мысль об этом лишила бы его остатков разума.

Лиза, кое-как отсмеявшись и немного успокоившись, принялась торопить брата, замершего в какой-то момент словно в нерешимости.

– Давай, давай, братуша, резче, – подначивала она его, не сводя горевшего кровожадным огнём взгляда с лезвия, впившегося в плоть и – для чего достаточно было лишь лёгкого нажатия – готового рассечь её и войти внутрь в любое мгновение. – Я и так, как обычно, увлеклась, и мы угробили дофига времени на болтологию. Поздно уже. День был тяжёлый, хлопотный. Я устала. Пора спаточки. Так что надо кончать!

– Да, я тоже спать хочу, – поддакнул Валера, раскрыв свою пасть в широком звучном зёве и ворочая покрасневшими глазами. – И жрать. Кончай этого хлюпика и пошли перекусим. И на боковую.

Толян, сохраняя на лице строгое, невозмутимое выражение, сдержанно кивнул и, ещё раз внимательно, изучающе, как полководец на карту театра военных действий, всмотревшись в живот Дениса, сделал на нём небольшой надрез.

Глаза Лизы, устремлённые туда же, при виде закапавшей из-под ножа густой пунцовой крови вспыхнули ещё ярче и плотояднее.

– Ну вот, начинается самое интересное! Самый что ни на есть экшн! – проговорила она, дрожа от охватившего её при этом лёгкого возбуждения и вскидывая глаза на вялого, обмякшего, бледного, как мертвец, Дениса, казалось, уже почти не чувствовавшего, как его режут по живому, и лишь слегка кривившегося и тихо стонавшего. Но Лизу это, по-видимому, не смущало, и она с увлечением, с жаром говорила, обращаясь к нему, как будто он слышал и понимал её: – Всё, что было до этого, это так, пустяки, разминка. Если ты думал, что это была настоящая боль, то ты сильно заблуждался. И сейчас это заблуждение будет рассеяно. Потому что только теперь начнётся настоящая, чистая, беспредельная и безбрежная боль, какая может быть, наверно, лишь в аду. В самом пекле! И, прежде чем сдохнуть, ты, как я уже обещала тебе, переживёшь свой ад. Здесь, на земле… А сделает это… кто бы ты думал? Вот этот очаровательный серенький мышонок! – она подняла и чуть встряхнула банку, в которой был заключён грызун, по-прежнему безуспешно пытавшийся выкарабкаться из своей прозрачной темницы. – Вот эта милая крошка. Которая заберётся в твои кишки и начнёт грызть их своими маленькими острыми зубками. И вот тогда ты действительно невзвидешь света и станешь, визжа и захлёбываясь, умолять о смерти, как о величайшей милости. И только в моей власти будет решить, даровать ли тебе эту милость или заставить в корчах издыхать тут полночи…