Михаил Широкий - Куколка

Далее Валера, по-видимому немного удивлённый чем-то, чуть изменившимся тоном, но по-прежнему с пьяным азартом проговорил:

– Ну, и чего ты глазёнки вылупила, будто привидение увидала? Чё мордочку перекривила? Сына родного, что ль, не узнаёшь уже?

Денис напрягся и крепко, до боли в кулаке, стиснул рукоять ножа. Он понял, что парализованная старуха пытается, насколько это было в её силах, привлечь внимание сына, подать ему знак, дать знать, что в дом проник чужак, что им всем угрожает опасность.

Но, на его счастье, Валера, и без того не слишком сообразительный, а сейчас ещё и поддатый, ничего не понял, счёл странную мимику и слабые телодвижения родительницы чудачествами больной и, пренебрежительно махнув рукой, направился к туалету, бормоча себе под нос:

– Да ну тебя! Совсем сбрендила старая. И жалко – мамашка ж вроде, – и ничё сделать нельзя… Ох, грехи наши тяжкие, грехи наши тяжкие…

Щёлкнув на ходу выключателем, он открыл дверь в туалет и вошёл в небольшое помещение, в центре которого высился белоснежный унитаз. Громко зевнул, пробурчал что-то нечленораздельное и приспустил трусы. В углубление унитаза ударила мощная журчащая струя.

Денис понял, что настал момент, которого он ждал. Так долго отворачивавшаяся от него удача, похоже, вдруг стала благоволить ему. Более удобного случая и представить себе было трудно. Враг не уразумел и не придал значения предостерегающим знакам, которые старалась подать ему мать. Он прошёл мимо, не заметив притаившегося в тёмном углу, в нескольких шагах от него, противника. Он был расслаблен, беспечен, да к тому же слегка – а может, и не слегка – пьян. А главное, он ни о чём не подозревал. Он считал, что в собственном доме он в полной безопасности, здесь ему никто и ничего не может угрожать. Здесь он хозяин.

Денис, по-прежнему напрягшийся, едва сдерживая дыхание, приподнялся с корточек и сделал шаг вперёд. Но тут же остановился. Его вдруг охватило сомнение. Валера был слишком крепок. Одолеть его, даже напав на него сзади с ножом, представлялось маловероятным. Тем более ему, ослабленному, еле стоявшему на ногах, потерявшему много крови, продолжавшей сочиться по капле из его обнажённых ран. Не безумие, не самоубийство ли, находясь в таком плачевном состоянии, вступать в противоборство с рослым широкоплечим здоровяком, казалось, сплошь состоящим из мышц? Не стряхнёт ли его Валера с себя, как котёнка, и не удавит ли здесь же своими могучими мускулистыми ручищами, силу которых Денис уже имел случай испытать на себе?

Но как только им овладели эти робкие, малодушные мысли, едва не заставившие его отступить, в голове почти сразу же вновь зазвучал голос, призывавший убивать. На этот раз ещё более резкий, суровый, безапелляционный. Не допускавший возможности неподчинения. Настойчиво, неумолимо требовавший от него мести и крови.

И он подчинился. И, одолев минутную слабость, сделал ещё шаг вперёд, выйдя из тени и ступив на освещённое пространство. Теперь отступать уже точно было поздно: Валера в любой миг мог увидеть его.

Но тот пока ничего не видел. Он был слишком увлечён процессом мочеиспускания, несколько затянувшимся ввиду того, что Валера сегодня был настолько занят, что долгое время не мог выкроить минутки для удовлетворения естественных потребностей. И вот только теперь, уже ночью, такая возможность наконец представилась ему, и Валера всей душой отдавался этой маленькой человеческой радости, с удовольствием глядя на никак не иссякавшую упругую струю и ласково разговаривая со своим немного напрягшимся членом:

– Давай, давай, работай. Ты просто красавчик! Встал будто на бабу. Давно уже пора вставить тебя в какую-нибудь шлюшку. А то Лизка, сучка, вишь, тока брательнику даёт. А мне ни в какую. Вот же маленькая дрянь…

Денис тем временем придвинулся ещё ближе. Он был уже на пороге туалета. Ещё чуть-чуть – и Валера окажется на расстоянии вытянутой руки от него. Денис расширенными, остановившимися глазами оглядывал широкую спину своего противника, короткую мощную шею, крепкий бритый затылок. И думал, напряжённо размышлял, куда, в какое место нанести удар. Так, чтобы наверняка, чтоб свалить этого быка одним махом, чтобы не дать ему ни единого шанса. Потому что в противном случае – смерть. Если его рука дрогнет в самый решительный миг, этот скудоумный детина с одной извилиной в мозгу размажет его по стене, переломает ему все кости, порвёт его, как цыплёнка.

От этих мыслей, бушевавших в голове как ураган, у него зашумело в ушах, кровь в висках колотилась и стучала как молотом, на лбу выступила испарина. Ладонь, в которой он сжимал нож, вспотела, а рука, занесённая для удара, дрожала. Перед глазами в самый неподходящий момент зарябило, стала разливаться какая-то муть. Он понял, что надо спешить, времени на раздумья и колебания больше нет. Надо бить сейчас же. Хоть куда. Только бы насмерть…

Случай оборвал его сомнения и заставил действовать немедля. Как ни мягко старался он ступать, половица предательски скрипнула под его ногой. Валера обернулся…

От изумления его глаза вылезли на лоб. На лице выразилось такое глубокое, искреннее недоумение, как если бы перед ним стояла его мать, каким-то чудом вставшая со своего кресла, к которому она была прикована уже два года. И лишь когда он заметил блеснувшее лезвие ножа, к удивлению прибавился запоздалый страх.

Впрочем, испугаться как следует он не успел. Денис взмахнул рукой и резким, молниеносным движением вонзил нож в шею врага. Справа, чуть повыше ключицы.

Валера вздрогнул всем телом и чуть подался назад. Как ни странно, неподдельное, детски-наивное изумление не исчезло с его лица. К нему лишь добавилось укоряющее и страдальческое выражение, точно у ребёнка, который не понимает, за что, за какие проступки его обижают, причиняют ему боль. Он воззрился в своего обидчика широко раскрывшимися, почти вывалившимися из орбит глазами, его лицо болезненно исказилось, рот искривился и медленно раскрылся. В глубине его, за двумя рядами длинных оскалившихся зубов, мелькнул красный трепещущий язык, сжавшийся, съёжившийся в преддверии истошного крика.

Но Денис, с быстротой мысли, рождающейся только в минуты крайней, смертельной опасности, тут же сообразил, что нельзя дать ему закричать и поднять тревогу. Что надо во что бы то ни стало и немедленно заткнуть ему рот. Иначе всё погибло.

Он вырвал нож из раны, из которой ручьём хлынула густая багровая кровь, и с силой всадил его в разверстую, раззявленную Валерину пасть, прямо в сморщенный, будто изжёванный язык. Лезвие легко, будто в масло, вошло в розовую влажную мякоть рта, и через секунду остриё вышло наружу пониже подбородка. И с него тут же крупными тяжёлыми каплями заструилась кровь.