Михаил Широкий - Куколка

Стоит ли удивляться, что его собственной девушке надоело терпеть это, она устала от него и в конце концов бросила его. Ушла к другому парню, видимо, более соответствующему её представлениям о том, каким должен быть молодой человек, мужчина. И правильно сделала! – сказал он себе, признав то, чего ни за что и никогда не признал бы ещё совсем недавно, ещё сегодня утром, когда он готов был винить в своих бедах, промахах и неудачах кого угодно, весь свет, но только не себя самого. Себя он не привык корить и упрекать в чём-либо. Себя он любил. Холил и лелеял. Берёг, как дорогую изысканную безделушку.

Но за прошедший короткий промежуток времени, за один-единственный день произошло так много событий, одно ошеломительнее и катастрофичнее другого, что он очень на многое, и в первую очередь на самого себя, взглянул совершенно другими глазами. Ясными, не замутнёнными тщеславием, самовлюблённостью, ложным пафосом. Он точно впервые увидел себя со стороны. И увиденное не понравилось ему. Зрелище оказалось неприглядное, унылое, жалкое. Наверное, в первый раз в жизни он не захотел быть самим собой. Он желал бы быть другим. Твёрдым, уверенным в себе, мужественным, волевым, целеустремлённым. Способным на поступок. Чтобы доказать… нет, не окружающим, – вокруг, кроме мертвецов, никого не было, и его поступка всё равно никто не оценил бы. Доказать прежде всего самому себе, что он на что-то способен, что-то смеет. И пускай этот поступок будет последним в его жизни, что ж, пусть так… пусть так…

В отдалении полыхнула голубоватая зарница. Где-то, уже гораздо ближе, чем прежде, пророкотал гром. Сильнее подул порывистый, шквалистый ветер, в котором чувствовалась сырость. Денис скользнул хмурым взглядом по нёсшимся по небу низким всклокоченным тучам, сквозь которые пробивались холодные лунные блики, и, видимо окончательно приняв решение, открыл дверь.

Перед ним открылось тёмное тесное пространство, в котором он, как и незадолго до этого во дворе, поначалу ничего не в силах был разобрать. Только здесь свет луны уже не мог прийти ему на помощь. Он должен был напрячь зрение и постараться проникнуть сквозь расстилавшуюся впереди плотную чёрно-бурую пелену, наполненную какими-то предметами, лишь смутные, едва уловимые очертания которых выхватывал из сумрака его глаз. Оказавшийся, как назло, совсем не зорким и упорно отказывавшийся видеть в темноте. Напротив, от потери крови в глазах у него то и дело темнело ещё больше и ко всему прочему мелькали, как в калейдоскопе, пёстрые разноцветные узоры, круги, изломанные линии, как если бы кто-то рассыпал перед ним блестящие драгоценные камни.

Тем не менее, поколебавшись немного, преодолевая лёгкое головокружение, он переступил порог и, осторожно прикрыв за собой дверь, двинулся в глубь прихожей. Шёл медленно, крадучись, мелкими, тихими шажками, более всего стремясь не нарушить царившего кругом мёртвого безмолвия и не дать знать хозяевам, что в дом проник чужак. Причём такой, которого они менее всего ожидали в гости и которому, судя по всему, совсем не обрадовались бы.

Впрочем, его совершенно не интересовали те чувства, которые вызвало бы его внезапное появление у Лизы и её братьев или ещё кого бы то ни было, кто, возможно, обитал в этом доме. Он ведь действительно не в гости к ним заявился. Он пришёл, чтобы убить их! Об этом, когда он под воздействием временами накатывавших на него и сбивавших его с толку беспорядочных, горячечных мыслей забывал о своём намерении, напоминал ему нож, потеплевшую рукоятку которого он судорожно стискивал в горячей влажной ладони. А ещё более убедительно и властно – продолжавший звучать в его голове призывный голос покойного друга, иногда перекрывавшийся другим голосом, незнакомым, таинственным, долетавшим словно из бесконечной мглистой дали. И оба они, почти в унисон, настойчиво и непреклонно приказывали ему убить.

И под влиянием всего этого разом – и этих потусторонних голосов, нашёптывавших ему на ухо то, что он обязан был сделать, и всего пережитого и перенесённого за этот день, явственные следы чего он нёс на своём израненном теле, и ещё чего-то, неуловимого, неощутимого, что он и определить не мог как следует, но что жило в нём, заявляло о себе и, как и всё остальное, упорно подталкивало его к действию, – он, словно оставив за порогом все свои сомнения и колебания, неторопливо, но неуклонно продвигался вперёд. Миновав прихожую, в которой он так и не сумел разглядеть ничего, кроме размытых, едва угадывавшихся контуров предметов, он оказался в длинном коридоре, тоже объятом сумраком, но уже не таким плотным. Он чуть рассеивался в двух местах: в конце коридора, где пробивался свет из-за приоткрытой там двери, и прямо напротив Дениса, где мутный, рассеянный полусвет сквозил в узкую щёлочку из-за запертой двери, ведшей в ярко освещённую комнату, вероятно, гостиную.

Из-за двери, помимо тонких лоскутков света, доносились голоса, которые Денис немедленно узнал. Тут был и звонкий, щебечущий Лизин голосок, и густой, размеренный говор Толяна, и сбивчивая сиплая болтовня Валеры. Вполне можно было расслышать разговор, который вели эти трое, так как им и в голову не могло прийти, что кто-нибудь может подслушивать их в собственном доме, и они говорили довольно громко, не считая нужным приглушать голоса. Однако Денису неинтересна была их беседа. Он знал об этих людях достаточно, более чем, и новые, подслушанные сведения уже ничего не прибавили бы к этому знанию. А потому он лишь вскользь, краем уха послушал несколько минут их бурную дискуссию, – они обсуждали детали готовившегося бегства, настоятельная необходимость которого диктовалась незапланированным убийством полицейских, что, естественно, грозило всем троим самыми печальными последствиями.

Послушал и, нервно передёрнув плечами, по-прежнему осторожно, неспешно, тщательно рассчитывая каждый шаг, каждый жест, двинулся дальше по коридору. Он рассчитывал найти тёмный укромный уголок, которых в таком большом доме наверняка было немало, где он мог бы затаиться и, выждав удобный момент, нанести внезапный удар. А ещё вернее – он вообще ничего не рассчитывал и мало о чём думал в этот момент. В голове стоял туман, мутная колышущаяся дымка, в глубине которой бродили, как зыбкие тени, редкие невнятные мысли, не в силах оформиться во что-то более чёткое и конкретное. Порой эта серая, затмевавшая разум и чувства пелена прорывалась, и его охватывал панический, липкий ужас. Он недоумённо вопрошал себя: зачем он пришёл сюда? Что ему тут понадобилось? Что он делает в этом гнезде мучителей и душегубов, откуда нужно бежать сломя голову, пока не стало слишком поздно?

Но эти правильные, продиктованные здравым смыслом и чувством самосохранения вопросы оставались без ответов. Его вспыхнувший было на миг разум опять отключался, заволакивался дымом и погружался в забытьё. И снова в его мозгу начинали звучать упрямые, подавлявшие его волю голоса, призывавшие его к убийству, требовавшие от него крови. И ему и в голову не приходило противоречить, он без сопротивления подчинялся им и, сжимая в руке нож, шёл вперёд. Бездумно, сам не зная куда и зачем, очень смутно представляя, что он будет делать дальше, как нужно действовать в такой более чем нестандартной ситуации.