Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

От горячего дыхания облако пара густеет, и в нём появляется странная полость. Потоки пара обволакивают её, движением уплотнённых сгустков высекая в ней контррельеф — острый подбородок, изогнутый рот… От неожиданности Михей-Серёга начинает дышать чаще — облако уплотняется и растёт, у рельефа проявляются губы, нос, глаза… закрытые веки… как обратная сторона маски или чьё-то лицо изнутри.

— Тяни! Тяни! — отчаянно кричит Михей-Серёга.

«Не уходи», — выдыхает лицо и открывает пустые глаза.

Он дёргает верёвку, дышит горячо и часто, в облаке появляются лоб, шея и скулы, маска приближается, будто хочет надеться…

— Ну же! — орёт Михей-Серёга наверх.

Его тянут, облако недовольно ворочается под ногами, пустое ведро тяжелеет. Стиснув зубы, он тянет носок и сжимает сильнее трос, ручка скользит по сапогу: да пусть хоть с ногой сожрёт, он сюда не вернётся!

— Да чтоб тебя! — слышится сверху, и трос с удвоенной силой отлепляет его от облака.

Михей-Серёга цепляется за края колодца, выпрыгивает на землю, жадно и с облегчением вдыхает тёплый свет. Вокруг — никого. Дома, дорога, столбы, синяя крыша Баклана, водонапорная башня вдалеке — людей нет. И ничего не движется. Даже облака застыли, как разбитая витрина неба.

Он ставит ведро на низенькую лавочку рядом с колодцем, вытирает руки о штаны и выходит на дорогу. Ищет глазами свой дом, но не находит. Замечает, как по дороге улитками ползут огромные капли грязной воды, дорога становится скользкой и поднимается вверх, превращаясь в склон. Михей пытается идти, но подъем становится круче с каждым его шагом, еще немного и он полетит вниз, как с горки. Дома по обе стороны дороги тоже поднимаются, смыкаются у него за спиной в огромную пасть, будто зубы, огромные и острые, тянутся к небу, справа и слева. Чей-то чудовищный рот вот-вот закроется у него над головой. В сужающееся отверстие обрамлённое зубами домов испаряются остатки света. Михей успевает заметить ярко-синюю крышу — дом Баклана. Он цепляется за него взглядом и в мгновение оказывается рядом.

Прямо перед ним дверь. Михей смотрит на неё и вспоминает, как он только что пил крепкую настойку на хреновых корнях и закусывал перчиками, один из которых оказался жутко острым. Таким острым, он произвёл в его теле революцию мужского достоинства — ему до трясучки захотелось женщину. По дороге домой это желание так усилилось и окрепло, что он с трудом мог передвигать ноги. С каждым шагом острота зрения притуплялась, и во всём начали мерещится нагие девы. Сейчас он с трудом различал среди них дверную ручку.

В доме с синей крышей, который Михей почему-то считал теперь своим, его встретило безумное количество меха и отвратительный запах: смесь нафталина и полыни с лёгкой, но навязчивой ноткой разложения. Всё вокруг было покрыто бобровыми шкурами — пол, стены, стулья, кресла, диваны и кровать. На одной из стен висели десятки бобровых голов, с одинаковыми стеклянными глазами и желтой эпоксидной смолой на зубах. Прибитые к стене половинки грызунов походили на стаю уродливых птиц, врезавшихся в дом и пробивших его насквозь с обратной стороны.

Михей ни разу не был в доме Баклана — тот не звал, объясняя это недомоганием своей жены. Это была чистая правда — она постоянно чем-то болела. Однажды видели, как в дом с синей крышей наведывался врач, но долго в доме не выдержал. Вышел хмурый и с уродливым чучелом бобра, которое потом нашли в канаве на выезде из деревни. В нём завелись черви, и мальчишки таскали чучело на палке, пугая девчонок шевелящейся от личинок шкурой.

Так Баклан разочаровался во врачах.

Ужас Михея состоял в том, что он смотрел на жизнь Баклана изнутри, и, кажется, теперь сам стал им. И сейчас, когда он, Баклан, вернулся домой, его тело распирает от похоти. Жадной, неконтролируемой страсти овладеть хоть какой-нибудь женщиной. Именно женщиной, живой, мягкой и теплой.

Он идёт в спальню к жене и, тяжело дыша, встаёт перед кроватью. Она бледная и спит, рядом стоит ночной горшок, от которого воняет старой мочой и свежим калом. Михей-Баклан приближается, а сам едва сдерживает рвотные позывы. Он пьян и хочет женщину, но его жена…

Он морщится от подступившей из желудка кислоты и с диким рёвом выметается прочь. Хлопает дверью, опрокидывает стулья, обрывает занавески, наконец вырывается во двор, на дорогу, но и там никого! Тишина и безветрие. Страсть выедает его изнутри, острое всегда действует на него именно так — он ненавидит весь мир: себя, хреновую настойку, жгучий перец, Михея, мужиков, жену, пустую улицу и всех женщин, которые так подло попрятались от него в этот решительный час.

Михей-Баклан возвращается домой и отпирает сарай, где хранятся цепи и капканы. Он выбирает один, самый большой и самый тяжелый, и начинает готовить. Рано или поздно он поймает одну из них, и сделает с ней то, что захочет. О-о да… уж он-то сделает… она будет визжать от удовольствия. Он вертит в руке огромный капкан — немного старый, который надо проверить. Идёт в спальню к жене, кладёт на пол и разводит в стороны черные дуги, устанавливает сторожок, снимает с пружин предохранительные крючки. Готово.

Всё это происходит будто в тумане, ему чудится утренний лес, поваленные в плотину деревья, островок из наваленных веток посреди пруда — жилище бобров. Он видит это в блестящей тарелочке на дне распахнутой пасти капкана. Она ровная и гладкая, в ней, как в зеркале отражается его лицо. Он присматривается, наклоняется, хочет протереть рукавом…

Баклан в отражении качает головой — не надо.

Михей-Баклан замирает.

Отражение начинает меняться, с лицом происходят необъяснимые метаморфозы: брови ползут гусеницами на нос, сливаются в блестящего жука, тот раздвигает полированный панцирь и расправляет полупрозрачную мембрану крыльев в очки. Проседь на бороде зеленеет и превращается в траву, покрывает всё лицо ниже носа, на ней вырастает цветок, который распустившись превращается в губы.

— Теперь ты понял тяжесть чужой шкуры, — говорит отражение, не останавливая странные метаморфозы, — и готов к самому главному.

Губы отцвели и превратились в вытянутый плод, который затем съели розовые черви, — всем этим лицо говорило по очереди. Очки расползлись по ушам, рассыпались на пчел, забрались в волосы и пролились оттуда дождём тончайших паутинок, с крохотным паучком на каждой — постепенно лицо стало похоже на Катюхино, а зеркальная тарелочка капкана разрослась в заснеженное поле.

Михей-Катюха поправляет упавшую на лицо челочку и торопливо прячет в варежке ладонь. Кусачий мороз. Она идет через всю деревню на другой её край, по дороге от леса. Подходит к калитке с номером «2», за которой кутается в снег ухоженный домик с дымящейся кирпичной трубой.