Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Это дом Ерёмы.

Внутри Катюху встречают дети. Она нежно смотрит на них, и в душе у неё разгорается огонёк материнской любви. В его детях она видит черты родителей: разрез глаз, форма носа, ушей, манера говорить — но всё это чужое. А ей нужно своё.

В этот миг Михей отделяется от Катюхи. Он, кажется, всё понял и мчится домой. Врывается в форточку и оказывается в спальне. Здесь летняя ночь. На кровати сопит Катюха, а рядом с ней лежит Михей. Его глаза открыты. Михей подплывает к себе и заглядывает в глаза. Он смотрит сам на себя из двух мест одновременно: с кровати на загадочную тень, чьи брови ползают по лицу мокрицами, и тенью на человека, застывшего в оцепенении на кровати.

Михей лежит на кровати и смотрит в лицо, висящее перед ним. Один раз такое уже было, но тогда ему не давала двигаться и мешала дышать невидимая тяжесть, упавшая на грудь. Теперь её нет. Он делает глубокий вдох и втягивает тень в лёгкие, она проникает в него, а он в неё и, соединившись сам с собой, Михей понимает, что необходимо сделать.

Он встаёт с кровати и тянется за небольшой клетушкой, что припрятана от Катюхи на крыше высокого шкафа. Достаёт из неё подвяленный красный перчик, кладёт целиком в рот и начинает жевать.

Огонь вспыхивает во рту не сразу, разгорается неохотно, как подмоченный дождём сухостой. Сначала цепляется за язык, перекидывается на губы и горло, обходя зубы, спускается вниз до желудка и постепенно охватывает пламенем всё тело. В жарком костре горят даже кости. Последним прогорает череп. Когда огонь добирается и туда, Михей чувствует себя прижатым к вращающемуся точилу ножом. Искры вырываются из-под камня, стачивая лезвие по самую рукоятку. Он опускается на пол, сворачивается в клубок и тихо стонет, беспомощно и бесшумно, чтобы не разбудить Катюху.

Эпилог

У Катюхи выросли новые ногти, а весной у них с Михеем родился сын. Летом в теплице зазеленели колючие огурцы и разноцветные помидоры, а вместо горчицы и хрена на грядках поднялись тюльпаны. Эти, прежде не любимые Михеем луковичные, действительно оказались выгоднее.

Серёга по-прежнему бдит колодезное ведро, проверяет его ежедневно и не даёт «бросать» — заставляет мужиков придерживать трос, когда опускают, чтобы ведро об воду не билось. Из всех только Михей относится к этому с искренним пониманием.

На Баклана кто-то донёс (поговаривают, что врач), и его посадили за браконьерство, а все его жуткие трофеи — шкуры и чучела — конфисковали заодно с капканами и прочими охотничьими причиндалами. Сразу после этого его жена поправилась. Теперь она с удовольствием выходит на улицу и со всеми здоровается.

Милая женщина.

Трижды приходил Платон к торговому центру и трижды поражался его архитектуре. Затесавшееся среди высоток здание напоминало шкатулку-головоломку. Пристройки, лоджии, ризалиты и боковые корпуса образовывали бесчисленные углы. Разномастные пандусы и лесенки опоясывали центр, самая широкая лестница вела к наружной балюстраде. Не ограничившись тремя этажами, проектировщик удлинил здание эркерными башенками и мансардами. Стены, облицованные красной, почти багровой плиткой, пестрели десятками вывесок. Чего там только не было: «Ткани», «Продукты», «Ветеринарная клиника», «Ремонт обуви», «Фотоателье», но Кукольник предпочёл не рекламировать свой труд.

Проектируя здание, архитектор будто бы придерживался единственного принципа: объявить священную войну симметрии. Один угол красного дома изгибался полуколонной, другой выдвинулся подобием корабельного киля, третий был ступенчатым, как пирамиды ацтеков.

О Некроманте Платону исподволь поведал сосед-пекарь. «В торговом центре его магазинчик», — сказал он после часа увиливаний. Но пришлось снова просить подсказки: дважды блуждал Платон лабиринтами красного дома, и не обнаружил таблички «Куклы ручной работы». Даже крошечный театр нашёл, а Кукольника — как небывало.

— Не пудри мне мозги, — с порога начал Платон, и сосед съёжился. Похоронив сына, добрейший Платон Алексеевич сделался угрюмым, худым, и глаза свирепо блестели в гамаках бессонных мешков.

Пекарь сдался, пояснил, как искать. Поверх его поникшей головы разглядел Платон кухню и сидящую за столом соседскую внучку. Девушка разительно поменялась с тех пор, как он видел её в последний раз, в цветах, в гробу, в окружении рыдающей родни — дед тужил сильнее прочих. А теперь, живая и здоровая, она поедала запечённых цыплят, и щёки её румянились, и сноровистые пальцы пощёлкивали, разрывая птицу, и алый рот жадно ел. Жир сочился с губ, некогда васильковые глаза бессмысленными тусклыми монетами таращились в пустоту.

Слова приветствия застряли в горле. Платон извинился и покинул прячущего взор соседа.

К красному дому пошёл, не замечая ничего вокруг, ни людей, ни машин, ни весны, чьё возвращение праздновал портовый город.

Ножом, как учил сосед, порезал подушечки пальцев. Глубокие вертикальные раны кровоточили на ступени торгового центра. Тяжёлые ботинки грохотали вдоль каких-то нефункциональных коморок и закутков. Коридор убегал направо, налево, искривлялся и опять приводил к пройденным уже аптекам и бакалеям. Встречные посетители чиркали о стены телами: теснота мешала разминуться. Выщербленные лестницы скакали на полутёмные этажи. Хилые лампочки то и дело гасли, а покупатели, на которых Платон натыкался, оказывались манекенами.

Почудилось, будто за стеклянными дверями магазинов продают мумий и фарфоровые протезы, и надгробия с дурными нечеловеческими личинами. Заблудившийся, отчаявшийся, зашагал Платон обратно по коридору, и понял вдруг, что капли вытекшей из него крови вовсе не повторяют его маршрут, а ведут туда, где он не был, в тайные лазейки и выхолощенные гроты. Сверяясь с кляксами, он поднялся винтовой лестницей. Тамбур упирался в бронзовую решётчатую дверь с долгожданной вывеской.

Зазвенел колокольчик, дыхнуло сладостями и тленом. Платон очутился в кукольном царстве. Они были схожи между собой, тощие как скелеты и бесполые, лишь разного цвета одёжка отличала их. Полуметровые куклы занимали полки душной комнатки. Льющего из канделябров света хватало, чтоб рассмотреть их, да и они сами охотно рассматривали посетителя.

Волосы кукол невесомой паутиной облепляли деформированные черепа. Белёсые пряди на перламутровой коже. Затылки вздулись, как у гидроцефалов, но лица были изящны: с вздёрнутыми носиками и ярко очерченными скулами. Они сужались к острым треугольным подбородкам, эти ангелические лица, и приоткрытые ротики их были капризны, а миндалевидные глаза порочны. Не на детей, а на зверёнышей, глумливых шутов, походили они, и прорезиненная сероватая плоть вызывала странные ассоциации с осклизлыми шапками ядовитых грибов.