Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Из-за гобеленов, притворяющих вход в заднюю комнату, выбрался, кряхтя, старик в меховой жилетке. Загорелое лицо было иссечено морщинами, белоснежные волосы заплетены косой. В мясистых мочках болтались массивные золотые серьги с изумрудами, и пальцы сверкали перстнями.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался хозяин лавки, пристально изучая гостя сквозь дымчатые стекольца очков.

Платон откашлялся; в кругу кукол он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Говорят, вы оживляете мёртвых.

Некромант хмыкнул. Окольцованная рука лениво погладила одного из человечков по лысоватой макушке.

— Допустим.

— Мой сын погиб осенью.

Воздух в магазинчике был затхлым и словно бы перчёным, из решёток под потолком шёл жар, и Платон размотал шарф, потрогал взмокшую шею. Мерещилось, что куклы на периферии зрения корчат ему рожицы.

— Вы принесли фотографию?

— Да, — он извлёк чёрно-белую карточку, — Это мой Митя.

Мальчик десяти лет беззаботно улыбался со снимка, но на лбу его зловещей меткой алело тавро: отпечаток порезанного отцовского пальца. Старик поправил очки. Куклы разглядывали фото через его плечо, и впервые Платон подумал, что совершает ошибку. У перламутровых человечков были тоненькие грациозные кисти; он вспомнил руки соседской внучки, когда та терзала цыплёнка, искусственное щёлканье, которое они производили.

Некромант бросил фотографию в карман жилетки, и Платон хотел запротестовать, но слова старика развеяли сомнения.

— Я могу вернуть вашего Митю.

Сердце бешено заколотилось.

— Не бесплатно, конечно.

Озвученная сумма была гораздо меньше той, что причиталась за воскрешение маленького, ничего не успевшего в жизни, человека. Газетный свёрток с купюрами шлёпнулся о стойку. И исчез мгновение спустя в недрах жилетки.

— Письменное согласие матери при вас?

— Его мать умерла во время родов. Я растил его один.

Соболезнующий кивок.

— У вас есть его игрушки? Нужна самая любимая.

«Ладушка», — подумал Платон, — «С Ладушкой он не расставался».

— Сегодня отнесите игрушку на место гибели сына. В случае естественной смерти это кладбище, но место гибели эффективнее.

— И всё? — опешил Платон: Некромант уже поворачивался к нему хвостатым затылком, — А как же Митя?

— Он придёт домой скоро, — безразлично проговорил старик и скрылся за гобеленом.

Платон, под чутким присмотром кукол, попятился к выходу. Мышцы окаменели. Неужто он вновь обнимет сына, услышит голос, вдохнёт аромат его волос? Будет воспитывать, дарить важные книги и крутить важные пластинки. Научит ценить — природу, кино, людей, мир, каждую травинку и жучка. Вырастит его самым добрым и самым смелым, и будет плакать на свадьбе, и умрёт со спокойным сердцем и тихой улыбкой на устах.

Неужели всё исправится?

Он толкнул решётчатую дверь и прищурился. Не было тесного тамбура — он вышел прямо на солнечную улицу. Дремали под скамейками коты, воробьи клевали булку с дробным звуком капающей воды. Паренёк выгружал из пыхтящего грузовичка буханки свежего хлеба.

Платон коротко взглянул на хлопнувшую дверь: синюю, без надписей, маскирующуюся среди одинаковых дверей торгового центра. И заторопился прочь.

Район, где он жил, отделяли от моря парк и железная дорога. По железнодорожному мосту он переходил, прижимая к себе пакет. В пакете лежал Ладушка, плюшевый медвежонок. Крупный зверь с глупой мордочкой и всегда готовыми обнять лапами. Платон купил его на распродаже, перед тем, как Лизу увезли в роддом и, позже, в морг. Митя души не чаял в игрушечке. У него было вдоволь забав: солдатики и пароходы, машинки и динозавры, но засыпал он исключительно с медвежонком. И требовал, чтобы папа тоже целовал Ладушку. Имя придумал сам: немного легкомысленное для солидного медведя мужского пола, но в общем характеризующее весёлый нрав мишки. И в десять лет привычка подкладывать под бок игрушечного друга ему не изменила.

Очень долго Ладушка пах сыном и будто сохранял его тепло. Слёзы отца смыли запахи, выстирали. И в раструбе бумажного пакета бурая мордочка выглядела растерянно. Словно медвежонок вопрошал: «Куда мы собрались? Почему шумят волны, и так нестерпимо страшно?».

«Мы идём выручать Митю», — ответил Платон.

Море разбивалось о пирс, ворочалось исполинской тушей. Меж камней пузырилась грязная пена. Галька беседовала с прибоем, стучала бильярдами шарами. Гниющие водоросли напоминали пустые шкуры морских чудовищ.

Цитадель вырисовывалась на фоне вечернего неба чёрной глыбой. От неё веяло угрозой. Обращённые к востоку пушечные батареи в прошлом противостояли вражеским флотилиям. Теперь же списанная, пришедшая в упадок крепость убивала детей. Примерно одного в год, чтобы утолить аппетит.

Морской форт, построенный в восемнадцатом веке, мстил за протёкший цоколь, за полуразрушенную башню, за то, что в помещении для ядрокалильных печей больше никого не расстреливают.

Платон обогнул остатки минной станции и прожекторной будки, и вошёл в крепость через коленчатый сквозник. Арочный туннель терялся во мраке. Своды гадко дождили. Лужи хлюпали под подошвами. В вентиляционных люках завывал ветер. Мужчина включил припасённый фонарик. Побрёл, косясь на ржавые штыри, осыпавшуюся штукатурку, слоящуюся гидравлическую известь. Ледяные сталагмиты проклёвывались из бетонного пола, огрызки перекрытий кутались в мох. Дети не должны играть в подобном месте. Вернее, родители не должны их в такое место отпускать.

Он с ужасом представил своего Митю здесь, бегущего впереди незримым проводником. По размеченному траверсами орудийному дворику, по мастерским и докам.

«Сюда, папочка, из шлюза в кладовую горючего. Вот где я поскользнулся».

Стены сырой залы испещрили ругань и проклятия, садистские карикатуры, обильно припорошенные трупиками комаров. Паутина опутала дырявые баки, остов печи.

Платон встал на колени у зияющего в полу провала. Лёд и сейчас прихватывал его края. Бетонный колодец нырял во мглу. Луч фонаря высветил пороховой погреб внизу, металлические стеллажи.

— Скоро, сыночек, — прошептал мужчина, точно Митя всё ещё находился на дне.

Ладушку он усадил в метре от колодца. Потрепал за ухом, двинулся к шлюзу. На пороге обернулся. Медвежонок смотрел ему вслед испуганными пуговками глаз, слишком толстенький, слишком беззащитный для темноты и холода цитадели. Он словно спрашивал: «За что ты наказываешь меня? Что плохого я сделал? Я так хотел спасти Митю, но я же просто дурацкая набитая ватой игрушка и мои лапки неустойчивы, и нет когтей»…

У Платона защемило в груди.

— Скоро, — заклинанием произнёс он.

Ссутулившись, он сидел около подъезда, наблюдал за хорошеньким белокурым мальчонкой, младше Мити на три или четыре года. Мальчонка кормил щенка и смеялся, когда пушистый зверёк норовил облизать его.