Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Весной, одним апрельским утром Фукусима не вышел на дело. Аннечка обошла свалку, где он всегда отирался, и нашла своего рыжего сообщника раненым, тяжело дышащим, лежавшим в густой вонючей луже, куда он влип, словно муха. Пёс скулил и таращился на Аннечку своим огромным, единственным уцелевшим глазом. К его пасти прилип чей-то мех, на шее блестела глубокая рана, бочина краснела от содранной кожи. Аннечка ойкнула, прикрыла рот ладонью, по щекам её соскользнули слёзы, в горле собрался комок. Пёс умер у неё на глазах, поскулил по прощанье, дёрнулся в последнем предсмертном припадке и замер. Раны его сразу же облепили мухи. Аннечка проглотила комок, отогнала насекомых и подняла пса за шкирку. Фукусима оказался совсем лёгким.

В одной из брошенных на помойке бочек собиралась дождевая вода. В ней Аннечка помыла пса и, спрятавшись в ямке у подножия самой дальней мусорной кучи, положила его тело перед собой, разместив на кривой фанерке от старой кровати точно на огромной тарелке. Её язык только этого и ждал, он как будто сам знал, что ему делать, но мясо хоть и было тёплым, оказалось несвежим, терпким и точно грязным, пропитанным какой-то едкой горечью — даже после смерти тело пса терзали всевозможные паразиты. Шевелились и ползали у неё во рту, Аннечку вырвало.

Без Фукусимы воровать мясо стало труднее, но к зиме повариху разбила какая-то болячка и вместо неё прислали сухого некурящего мужика с кожей цвета половой тряпки. Впрочем, и у того нашлись недостатки — на ночь он забывал запирать холодильник, а сам подолгу пропадал в соседней деревне, куда пешком было двадцать пять минут ходу в одну только сторону. Возвращался всегда пьяный, с искрящимися маслянистыми глазами, которые закатывал всякий раз, когда принюхивался к собственным пальцам. Брикеты с мясом он не считал, потому что сам то и дело их тырил.

Лето сменялось зимой, зима летом, со временем Аннечка свыклась с такой жизнью, смирилась с судьбой и успокоилась, но настала пора первых поцелуев, и рассказы других девчонок, их сладкий шепот в темноте перед сном, возбудили в ней неумолимое желание во что бы то ни стало с кем-нибудь как следует поцеловаться. Всё её тело и душа переживали в то время какие-то неожиданные, неподвластные ей изменения, будто ворочалось что-то, перестраиваясь на новый лад, что-то преображало её изнутри. Да и снаружи тоже — заодно с маечками, им выдали в прачечной небольшие бюстгальтеры. Желтоватые, застиранные, и такие же нелепые, как и то, что под ними следовало скрывать.

Следующей весне девчонки зашептались особенно волнительно, а под дверью в их общую спальню то и дело кто-то скрёб и условно постукивал, после чего одна из девчонок срывалась с кровати, и, краснея от удовольствия, улетала в ночь.

Аннечке хотелось также. Однако мальчики не обращали на неё внимания, дружно считая ей немногим симпатичней того разлапистого фикуса, что загибался под окном у двери медицинского кабинета. Выбор пал на Коленьку, не менее диковатого, чем она, и единственного мальчика, который не видел и, скорее всего, не знал о том, что скрывается у Аннечки во рту. Да, Коленька тоже был странный — его глаза были всё время закрыты. Одни девчонки считали, что у него срослись веки, другие — что у него и вовсе нет глаз. Третьим лезла на ум совсем уж чудная нелепица. Как бы там ни было, с ним тоже никто не дружил, и он тоже ел в сторонке, и его тоже побаивались воспитатели.

Несколько недель Аннечка за ним подсматривала. Выслеживала куда и когда он ходит, с кем болтается, чем интересуется. Почти каждую ночь Коленька зачем-то таскался вместе с новым поваром в деревню, точнее не вместе с ним, а за ним. Преследовал с отставанием в пару минут, при этом отлично ориентировался в лесу, сизом и вязком от долгих майских сумерек, а по мостику через реку, что остался от старой дороги и был всего в две доски шириной, мальчик переходил уверенно, даже не расставляя руки, как это делали остальные дети. Под ним гремела талая вода, летел, подбрасывая ледяные брызги, тяжелый поток, а он катился по скользким щербатым доскам, словно трактор по колее.

Кроме этого, Коленька курил. Так, однажды вечером, подкараулив его у старой и разбитой водонапорной башни, где тот прятал украденные у сторожа Михаила сигареты, она прижала его к холодной бетонной плите, что торчала из земли под наклоном. И навалилась на него так, что тот почти лёг на эту плиту, а сама Аннечка оказалась сверху. Наслушавшись девчачьих рассказов, она была уверена, что ни один мальчик на свете не станет сопротивляться её страстным поцелуям, какой бы жирной уродиной она ни была. Аннечка провела пальцами по его слипшимся губам, и принялась целовать их, стараясь как можно глубже засунуть свой язык в его рот.

Коленька взвыл и задёргался. Прежде от него пахло кашей и жженым на костре рубероидом, теперь к этим привычным запахам добавилось что-то пряное — тёплое пятно расползалось по его шортам. Он затрясся и принялся колотить Аннечку по спине, дёргать ногами и мотать головой, мычание его усилилось и стало страшнее. Поддавшись пробудившимся в ней инстинктам, Аннечка с наслаждением перемалывала его нежный язык, как прежде поступала с прохладными кусками сырого мяса, стянутыми у повара из детдомовского морозильника. И хотя поцелуй совсем не походил на то, каким его описывали девчонки, он всё же доставлял ей странное, новое удовольствие. И вот, когда от Колиного языка почти ничего не осталось, что-то больно хрустнуло у неё в языке, который находился во рту мальчика. Отдалось звонов над глазами, будто челюсть треснула или голова разломилась надвое. Она оторвалась от Коленьки, и, перекатившись на спину, легла рядом с ним. Затем она с удивлением обнаружила, что её язык, прежде большой и тяжелый, сделался теперь лёгким и коротким. Точно это была лишь его половина. Другая же ворочалась под окровавленными губами лежащего рядом Коленьки, мягкого и тряпочного, словно отсыревший мешок с объедками для поросят. Аннечка догадалась, что её язык разделился, и вторая его половина осваивается теперь во рту мальчика. Она испугалась и, согнув ноги, оттолкнулась от бетонной плиты, чтобы подняться на ноги и убежать, но её, словно крючком, зацепила и вернула на место рука Коленьки. Он больно вцепился ей в предплечье, потянул на себя, под себя, девочка пискнула, он схватил её за голову и навалился, прижимая сверху, худой и нервный, но почему-то всё равно очень тяжелый. Перед Аннечкой возникло его бледное, искаженное болью лицо, оно было так близко, что их носы щекотно касались друг друга кончиками. Лицо его словно гримасничало, рот как будто что-то пережевывал, на лбу выступили артерии и заблестел пот, скулы поднимались и опускались, нос раздулся — всё лицо его шевелилось и дрожало, и даже уши ёрзали под волосами, и лишь веки по-прежнему оставались закрытыми. А у неё, напротив, глаза чуть не лопались от страха, сделались большими и неповоротливыми. Коленька глубоко вдохнул, и его веки вдруг исчезли — Аннечка увидела чужие глаза. Моча обожгла ей коленки.