Георгий Старков - Сказка об уроде [сборник]

Я убила людей , думала она тем вечером, лёжа на боку и натянув на голову одеяло. Убила, убила, убила.

Даже в самом страшном сне она не осмелилась бы примерить на себе такую роль. Ведь убийцы — они нелюди, монстры, отщепенцы от Бога… разве не так считает мама, да и она сама тоже? Как тогда она могла отнять жизнь у других — да ещё таким страшным способом? Вероника всегда считала себя защищённой от всякого смертного греха. Да, она была не идеалом, но дойти до того, чтобы стать человекоубийцей…

Должно быть, оно всегда так. В первый раз — по недоразумению. Потом… потом привыкаешь. Наверное, привыкну и я.

Вероника думала об аде. Она раньше иногда ходила с мамой в церковь, чтобы сделать ей приятное, но не считала себя верующей и к идее существования рая и ада относилась снисходительно. Теперь, когда она сама в мгновенье ока превратилась в кандидатку на посмертные вечные мучения, из головы не вылезали картины, которые она видела в книгах: языки огня, кипящая смола, хохочущие черти, раскрытые рты и закатившиеся глаза страдающих грешников.

Нет. Это невозможно. Это всё плохой сон… Нужно не обращать внимания.

Но разве не те же пустые слова она повторяла изо дня в день в течение последнего года? Всё надеялась, что как-то утром этот жестокий гротескный аттракцион закончится, и жизнь наладится вновь. Но как только она позволяла себе самую малость поверить в лучшее, как её бросало чьей-то безжалостной рукой в ещё более беспросветную пучину…

Вероника грызла колпачок ручки, не находя слов для записки. А ведь вчера вечером она почти полностью придумала текст. Сейчас от этого стройного прощального послания в голове остались жалкие обрывки, насквозь фальшивые и отдающие неуместным пафосом: «Моя жизнь стала невыносимой», «Я знаю, что была слаба», «Не вини себя в том, что случилось», «Ты всегда была сильной, и надеюсь, такой и останешься»… Как она может посметь написать такое? Мама посвятила ей свою жизнь, ради неё вытерпела все страдания и лишения, выпавшие на её долю — и ради чего? Чтобы в погожий осенний день, вернувшись домой, найти куцую записку — единственную благодарность, на которую оказалась способна её дочь?

Волна стыда, поднявшаяся внутри, быстро унялась, рассыпавшись серыми хлопьями безразличия. Так было со всеми чувствами после того дня, когда она увидела шоколадный батончик в холодильнике. Ничего теперь не имело значения, и от этой восхитительной свободы кружилась голова. Вероника раньше не понимала, что толкает людей на отчаянные, безумные поступки, не считаясь с их последствиями даже для самых близких людей. Теперь она знала, что они испытывали: то же пьянящее, ни с чем не сравнимое головокружение при взгляде на ставший плоской декорацией мир.

К чёрту, решила Вероника. Не оставит она ничего после себя. Если уж оказаться недостойной дочерью, то до конца. Ей нечего сказать — всё, что нужно, скажет матери её бездыханное тело. Она смяла бумагу в ладони и швырнула её в мусорную корзину. Следом туда же полетела ручка.

Она подъехала к окну и привычным движением взобралась на подоконник. Белобрысый мальчик носил на руке пятнистого щеночка-далматинца, который испуганно тявкал и цеплялся за рукав голубой куртки. За гаражами затаились два подростка — парень и девушка — и целовались, думая, что их никто не видит. В машине, из которой лилась музыка, сидел толстый мужчина в костюме и с аппетитом уплетал сосиску в тесте.

Посмотри , словно говорила ей идиллическая картина. Посмотри, от чего ты так бездумно отказываешься. Может быть, подумаешь ещё раз?

Вероника покачала головой. Её взгляд остановился на одиноком дубе, у которого облетали листья. Почему-то она надеялась, что ей удастся в последний раз увидеть ту каркающую тварь, которая отравила ей жизнь. Но вершина дерева была пуста.

Она слезла с подоконника. Пора было переходить к действиям.

Кран она открыла минут пятнадцать назад. Ванна успела набраться. Вероника стала раздеваться — расстегнула пуговицы блузки и скинула её с плеч, стянула майку через голову. Со штанами, как всегда, пришлось повозиться — нечувствительные брёвна ног доставляли массу неудобств. С трусиками была та же беда. Но в итоге всё удалось, и она осталась сидеть на коляске голой. Горячий воздух, поднимающийся из ванны, тут же сделал кожу липкой. Вероника достала из шкафчика набор опасных бритвенных лезвий, спрятанный в пустой мыльнице. Чтобы достать их, пришлось пойти на хитрость — она заказала доставку пиццы на дом, а когда пришёл курьер, уговорила его за отдельные деньги сходить в соседний магазин и купить для неё бритвы. Ларисы в это время дома не было.

Зажав синюю коробку в левой руке, Вероника залезла в ванну. Ноги тяжело плюхнулись в воду, обрызгав прозрачными каплями пол, но волноваться по этому поводу сейчас было бы смешно. Вода обжигала спину, но это было даже хорошо — Вероника прочитала в Интернете, что чем горячее вода, тем быстрее будет вытекать кровь из вен.

Она вскрыла коробку и достала одно лезвие. Острый чёрный край блеснул маслом. Вероника почему-то ощупала его подушечкой пальца, будто сомневаясь, что лезвие достаточно наточено. На белой коже набухла алая капелька.

— Приступим, — сказала она и поднесла бритву к левой руке. Сначала она планировала перерезать артерию на бедре, так как в этом случае с её парализованной нижней частью боли не было бы вообще. Но она не нашла в Сети внятную инструкцию на этот случай, поэтому в итоге решила остановиться на перерезании вен на руках — старый добрый, испытанный многими поколениями способ. Хотя она и читала, что не такой эстетичный, каким его рисуют в воображении самоубийцы — например, кишечник мог опорожниться сам собой в миг смерти, — но Веронику эстетика сейчас волновала меньше всего.

Сине-зелёная прожилка на запястье запульсировала чаще, как будто испугалась уготованной ей участи. Лезвие нависло над ней, едва касаясь. Вероника закусила губу и посмотрела вокруг. Стены, обложенные кафелем, наклонились над ней, и её охватила клаустрофобия.

Я ещё могу всё отменить.

Мысль показалась почти соблазнительной — ровно до того мгновения, пока она не вспомнила свои бессонные ночи, когда перед внутренним взором представала одна и та же картина: она клюёт дрожащий зелёный комок в груди Инны, и вся эта зелень вдруг взрывается — легко, как воздушный шарик, проткнутый иглой; она ещё не понимает, что натворила, и смотрит, как растворяется в беспросветной мгле зелёное сияние, и обрываются тонкие линии, которые отходят от клубка; и лишь когда она замечает, что пульсирующий огонь внутри Макса тоже безвозвратно гаснет вслед за сиянием Инны, её охватывает ужас. Но уже поздно — Инна и Макс превратились в пустые оболочки, фарфоровые куклы, и по их лицам бегут чёрные трещины. Они раскрывают рты, чтобы закричать… но тут огоньки в них исчезают окончательно, и лица рассыпаются чёрной сажей. Но и это ещё не всё — их прах не оставляют в покое; из темноты выползают серые длинные тени с торжествующими гримасами на нечётких лицах и обступают то, что осталось от влюблённых; они пожирают их прах, причмокивая от удовольствия, высасывают последнее, что ещё могло послужить надеждой на возрождение, а она растерянно смотрит и спрашивает себя, как такое могло случиться…