Алексей Баев - In carne [СИ]

— Эй, ты чего это? — пробормотал холоп в ужасе.

Он хотел было развернуться и бежать, бежать, бежать. Да только ноги словно вросли в землю. Холоп стоял на самом краю норы, и руки помимо воли тянулись к полозьям лесенки. Волк не шевелился. Окаменел, черт белый. Под взглядом зверя ноги холопа сдвинулись, но понесли не прочь, а — одна за другой — ступили на первую планочку. Сперва левая, затем правая. Левая-правая, левая-правая, левая-правая…

В Тишиной голове эхом отдавались собственные шаги, наполнявшие металлическим гулом окружающее пространство, казалось, бездонное, пронизанное алыми и пурпурными лучами, что шли со всех сторон.

«Господи, спаси и сохрани раба твово грешнава, холопа Тихона, не дай помереть лютой смертию…»

Молитва остановиться не помогла. Ноги не желали подчиняться воле и продолжали нести непослушное тело вниз. Левой-правой, левой-правой, левой-правой…

«Помилуй раба свово Тихона…»

Левой-правой, левой-правой…

«…не дай помереть смертию лютою. Матушка Пресвятая Богородица…»

Левой…

Хлоп.

Твердь? Да. Ступени закончились. Этот безумный спуск показался Тихону другой стороной вечности. Однако страха больше не было. Пропал.

Посередь широченной сводчатой залы, каких нет и во дворце, в свете тысяч пурпурных, желтых, алых и изумрудных огоньков, заботливо вкрапленных неведомой рукой прямо в отделанные черным гладким камнем стены, виднелось возвышение, напоминающее церковный алтарь. На нем, прямо на голом полу, восседала удивительной красы девица, завернутая в тонкую белую материю. В блестящую. Должно быть, кяхтинского шелку. Одежа эта вовсе не скрывала, наоборот, подчеркивала удивительно ладное и гибкое тело.

— Ну, здравствуй, Тихон. Приветствую тебя, Мужик, — произнесло сладострастным голосом дивное существо. Ведь так ты отныне зваться собираешься? Ведомо мне многое. И что зло привело тебя ко мне, и что страх лишь подгонял. Славно это. И не беда вовсе. Али Шер отныне мне не ровня. Коль ты пошел за ним по его воле, значит судьба у тебя иная, нежели жить в слободке да миловаться с женкою под лоскутным одеялом. Оно к лучшему.

Тихон тряхнул головой, чтоб сбросить наваждение. Не сбросил. Только краски ярче заиграли. А девица так повела глазами, что…

Что она там по одеяла и зло? Какой такой Али Шер? Какой страх? Нет ничего страшного. Совсем в противоположную сторону.

Тиша улыбнулся.

«Здрасьте, — будто бы сказал он и глупо улыбнулся. — Простите, барыня, но балакаете вы красиво, да только мало ясно. Мы ж люди простые, из холопов…»

— Али Шер и есть зло, — улыбнулась в ответ девица. — Белый волк, что с Мартыновым прибыл. Помнишь еще?

«Как не помнить? Чудное отродье. Вон, и лезть сюда, к вам в нору меня заставил. Нет, я не против нашего знакомства, но по-человечески нельзя? Глазищи кровью налил, клыки выставил… Отстегать бы вожжами…»

— Да не злись ты. Успокойся, — певучим голосом откликнулась барышня. — Он же к счастью тебя привел, Тишенька! Ты благодарить его должен, а не гневаться. А вожжами его тебе не с руки. Слаб ты, человече, противу Али Шера.

Только теперь Тихон понял, что не произнес ни слова, но на все вопросы получал ответы. Чудно, ей Богу.

— Милая барышня, а ты сама-то кто будешь? С какого роду-фамилии? Что-то раньше я тебя не встречал. Уж не ведьма?

— Нет, Мужик, не ведьма. А из роду-фамилии я тебе все одно неведомой. К чему пустые слова? Звать меня можешь хоть Мортой, хоть Мартой, хоть Лизаветой Петровною. Как тебе удобнее? Много мне имен, да знать тебе их надобности никакой.

Сказала так и рассмеялась. Звонко, весело. А эхо подхватило. Словно тысячи колокольчиков ветром качнуло.

Несмотря на все свои загадки, Марта-Морта была чудо как хороша. Эх, ну что за девица!

— Нравлюсь? — негромко спросила барышня, и колокольчики враз смолкли. — Ну, так не стой там, как столп вавилонский. Иди сюда и возьми меня… Смелее же!

Тихоном овладело такое жгучее желание, что сопротивляться ему не было никакой возможности. Срывая на ходу рубаху, он чуть не бегом припустил к Марте. Кровь вскипала, все тело напряглось, словно лебедочный трос, коим в прошлом годе поднимали колокол на Смольный Храм. Ничего в жизни более не хотел теперь Тиша. Только овладеть чаровницей — грубо и ласково, изо всех сил своих и нежно — и быть всю оставшуюся жизнь, пусть осталось ее на час, только с нею. Видеть ее, трогать всю, целовать шею, ноги, очи, губы. И любить, любить, любить…

Марта скинула с себя невесомую материю. Та в миг обратилась пушистой периной размером с царскую постель, и легонько соскользнула по воздуху в самый центр алтаря. Разбухшие от нетерпеливого желания губы Тихона слились с губами дивы, и зала вдруг наполнилась настоящей, теплой — нет, горячей! — новой яркой жизнью. Свет засиял тысячью солнц, откуда-то из глубины залы полились звуки незнакомой мелодии. Мертвое подземелье словно возликовало — отовсюду неслись голоса, пахло пряными яствами и терпкими южными винами.

Часы летели минутами, а Тихон все не мог остановиться. Он покрывал тело Марты поцелуями, входил в нее нежно, затем страстно и жестоко, затем… Живой клубок, словно свитый из обнаженных тел невидимой рукой гениального мастера, являлся мечтам то причудливыми корнями деревьев, то изумительными и ожившими вдруг греческими статуями. Страсть, разгоревшаяся в душах, терзала тела бесконечной любовью. Прекрасной любовью…

Вдруг музыка стихла. И сразу же объятия ослабли, а мокрый от пота причудливый клубок тел распался на две половинки — мужскую и женскую. Тихон никогда не был о себе как о любовнике высокого мнения, но сейчас его душа пела. Он чувствовал себя красивым и умным, желанным и любимым.

Парень сел на перине. Марта лежала на спине с закрытыми глазами. Боже, как она прекрасна… Нет, это вовсе не земная красота. Таких женщин ни в Петербурге, ни в окрестностях нет. Да и в Москве, должно быть, тоже. Кожа белая, как снег, даже не покраснела от любовных утех и походила на тот самый шелк, в который прелестница была недавно завернута. Тот, что немыслимым образом превратился в сказочное ложе. А волосы! Густые, черные, как ночное беззвездное небо. И как благоухают! Персидские духи в сравнении с этими ароматами… Нет, даже сравнивать нет желания. Ее пальцы…

Додумать о пальцах Тиша не успел. Прервали.

Возле ложа возник из ниоткуда смешной карлик в красной хламидке с двумя серебряными кубками в пухлых безволосых ручонках.

— Тихон и Морта, объявляю вас мужем и женой! Испейте эти чаши до дна, чтобы быть в горе и радости, во зле оном и зле ином! Прошу!

Он протянул подношение обнаженным, усевшимся на перине, и учтиво поклонился. Тиша с прелестницей приняли кубки, и тут же со всех сторон зазвучали громкие голоса, слившиеся вскоре в клич: