Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

Фундамент медеплавильного завода был наконец готов, заложили первый ярус будущего строения, так что на месте котлована громоздился теперь железобетонный остов, напоминавший труп какой-то гигантской доисторической твари. По другую сторону озера проложили узенькую колею от места добычи до станции – для вагонетки, в которой планировалось перевозить руду к месту погрузки. Саму вагонетку, правда, еще не пустили, и груды вырванной из горного туловища руды складывали в подсобных помещениях.

После добычи оставалось много пустой породы – ее свозили за рабочий поселок, к западной расщелине. Камни, изжеванные дробилкой, сложили туда же, укрепив таким образом склон образовавшегося отвала. Отвал был иссиня-черный, с белыми прожилками песка. Как набухшие вены, тянулись эти прожилки по темной поверхности, иногда осыпаясь и покрывая белой крошкой все вокруг. Вскоре даже трава там сделалась белесой, и стало казаться, будто посреди белого-белого поля вырос огромный черный рог.

Местные глядели на отвал с опаской, хотя открыто недовольства не выказывали. После стычки с Радловым Шалый вновь спрятался в своей расхлябанной берлоге, а без него ни у кого духу не хватало пойти против рабочих. Воцарилось затишье, нарушаемое грохотом строительных работ и отравленное душным дыханием потаенного страха. Увы, страх не покинул деревню – лишь поджал свой длинный хвост, усеянный нелепыми слухами, свернул ледяные щупальца, спрятался где-то позади тесных проулков и напряженных умов, зарылся среди комьев растревоженной землицы и обрывков нестройных мыслей и принялся терпеливо ожидать своего выхода. И уж коли настанет его день – обратится он несусветной паникой, захлестнет всех жителей с головой и покажет пасть, усеянную клыками. А до тех пор в селении установилось странное, тревожное спокойствие, похожее на паузу между двумя ударами грома, когда вроде бы и тихо, да только в воздухе витает напряжение и в любой момент может полыхнуть молния, за которой непременно последуют оглушительные, грохочущие раскаты.

Двадцать седьмого мая Илью выписали из больницы. Лука и Радлов забрали его, потом помыкались по Городу в поисках подходящего центра реабилитации, но по незнанию ничего не нашли. Нет, они посетили несколько подобных заведений, однако те больше напоминали дома престарелых. Помутнение разума на фоне проблем с сосудами вообще свойственно чаще старикам, но Лука как представил, что сын его будет безутешно слоняться среди этих мумий – не смог, отказался.

И вечером того же дня Илья вернулся домой. Синюшная борозда на его шее рассосалась, но розоватый шрам от сдавливания остался, лицо было бледное, взгляд – блуждающий и безжизненный. Он путал слова, хотя редко, и все время что-то забывал – то одно, то другое. Иной раз и слов не путал, только ударения в них расставлял неверно и сам того не замечал – вместо «красиво», например, говорил «кра́сиво», а ты поди догадайся, что это означает.

Образ жизни его изменился мало – большую часть времени он лежал поверх неприбранной койки, как раньше, или беспокойно бродил по дому; много спал, не видя снов, да мало ел, не ощущая вкуса еды.

Изредка выбирался на улицу, тенью ходил по берегу бледно-зеленого озера, что-то высматривал вдали, будто пытался какую-то важную черточку найти или вспомнить. Но даль была обрезана горными склонами, и рассеянный взгляд его всякий раз упирался в эту ломаную гряду, потому не мог он ни найти, ни вспомнить столь необходимую ему черточку.

В одну из таких вылазок к нему подошел дед Матвей и осторожно поинтересовался:

– Илюша, чего это ты там высматриваешь все? Ведь не первый раз тебя вижу.

– Мы всегда жили в горе, – невпопад ответил юноша. – Почему так?

– Дело нехитрое, – дед Матвей расплылся в улыбке. – Места здесь холодные, гора-то защищает. От ветра или смены погоды резкой. Иначе урожай бы не поспевал совсем, ага.

– А дальше что? – спросил Илья, взглядом указывая туда, где синее небо облизывало серые склоны.

– Дальше-то? Лес. Город. Смотря куда пойдешь, – и Матвей ушел, совершенно растерявшись.

Илья же воспринял слова старика буквально и, пошатавшись еще немного по берегу, отправился за пределы селения, к пустырю, да там пропал. Лука, холодея от ужаса, метался в поисках сына по всей деревне, но тщетно.

Утром юношу отыскал все тот же дед Матвей – в глубине леса, продрогшего, промокшего до костей, в беспамятном состоянии. Оказалось, что Илья по болезни забыл, где живет, а уж зачем он затеял свое сомнительное путешествие – того и вовсе никогда, кажется, не знал. В лесу он провел почти сутки, однако по счастливой случайности не простудился и не подхватил воспаления – только сделался еще более замкнутым и рассеянным. На улицу его, ясное дело, с тех пор больше не пускали – он, впрочем, сам не особенно хотел. То ли нашел ту тайную черточку, которую искал за пределами горы, то ли забыл окончательно.

Два раза наведывалась Ирина, только была недолго – разговоры с Ильей давались ей до крайности тяжело. При первом своем посещении она поведала несчастному юноше сказочку, в которую и сама почти уверовала – о том, как они якобы встречались, любились, а Лизавета хитростью да обманом разрушила их союз. Илья от расстройства ума поверил, замечтался, вот только к следующей встрече все напрочь забыл. Тогда Ира убедилась, что завидного жениха из этого ребенка-переростка не получится, и больше не показывалась.

В начале июля зарядили дожди, на улице сделалось промозгло, в доме поселилось тусклое уныние. Вечера тянулись безрадостно и оттого бесконечно – Илья шатался по комнатам в каком-то тревожном воодушевлении, прерываемом обычной его эмоциональной тупостью, словно пытался собрать воедино разрушенный свой разум; Лука делал вид, что чинит обувь, хотя на самом деле ничего не чинил, а скорее портил: ему хотелось занять руки, но работы как назло никакой не имелось, и он по нескольку раз перекраивал одну и ту же пару сапог, делая новые швы поверх старых, рассекая и заново штопая голенища, прилаживая каблуки, чтобы затем оторвать их и приладить снова, так что сапоги в конечном счете просто-напросто развалились от столь изощренных пыток. А Луке почудилось, будто это его жизнь развалилась. Прямо у него в руках.

Однажды, в особенно дождливый вечер, Лука бросил мучить куски обуви и отправился в комнату к сыну – очень хотелось с ним поговорить, хотя как и о чем теперь разговаривать, обувщик не представлял. Илья сидел на своей койке, спиной к окну, и плакал – даже не плакал, а вроде как поскуливал, подобно собаке на морозе, и всхлипывал редко, жалко, без слез почти.

– Что с тобой? – испугался Лука. – Из-за Лизы?