Тёма Шумов - Тиховодье

На гранитных плитах, облицовывавших пьедестал, закреплена изогнутая, потемневшая от времени и кровавого дождя, бронзовая пластинка. Она подходит поближе, чтобы прочитать написанное на ней, но чуть не спотыкается о воткнутую в землю лопату.

У основания постамента там, где в прошлой жизни находилась клумба, теперь возвышается холмик из мокрой глины. Две лопаты торчат по его краям, вонзенные до черенков в мягкую рыхлую землю. Холмик оказывается торопливо засыпанной могилой. Рабочие бросили работу, оставив могилу невысокой и неровной, землю не утрамбованной.

Прислоненные к пьедесталу пластмассовые венки с однообразными багровыми цветами мокнут поодаль. «Покойся с миром», написано на одной из лент, черной змеей, обвивающей далекие от натуралистичности красноватые ветви. «Любимому сыну» – на другой, свободно свисающей между огромных охряных в темных подтеках цветов.

Косой ржавый отсвет ближайшего фонаря, укрытого в паутине ветвей обнажившихся деревьев, попадает на пластинку.

– Максим Нилов, – читает она первую строчку и, вскрикнув, отступает на шаг.

Годов рождения и смерти нет. Вместо них написано:

Я словно б мертв, но миру в утешенье

Я тысячами душ живу в сердцах

Всех любящих, и, значит, я не прах,

И смертное меня не тронет тленье

– Нет! Этого не может быть!

Она опускается на колени и принимается руками раскидывать по сторонам холмик мокрой глины.

– Не может. Это все вранье. Вы лжете! Вы все лжете!

На какое-то время Катя теряет рассудок и чувство времени. Руки сами опускаются в жирную чавкающую грязь, черпают ее и откидывают, как можно дальше. В себя ее приводит острая боль, – мелкий кусок песчаника впился глубоко под ноготь, – и она вспоминает про лопаты.

С инструментом дело идет гораздо быстрее. Несколько взмахов и стальное полотно утыкается в крышку гроба.

– Макс! – лишь слегка расчистив ее, она принимается рвать обивку. – Если ты там, я спасу тебя! Отзовись!

Она приникает ухом к обнажившемуся дереву гроба и прислушивается, но собственное дыхание и бешенный отдающийся в висках галоп сердца перекрывают все остальные звуки.

Боль под содранным ногтем на безымянном пальце из пульсирующей, превращается тупую и ноющую.

Лишь на долю секунды в сознании мелькает сомнение, а есть ли хоть кто-то в этом гробу? И если есть, то с чего она решила, что там именно ее ребенок? В два прошлых раза, когда Тиховодск погружался в подобный кровавый хаос, все происходившее с ней оказывалось чем-то вроде галлюцинации и в определенный момент просто исчезало. Если все это лишь плод ее воображения, то причин раскапывать этот гроб не было никаких. Однако голос разума прозвучал крайне тихо и моментально утонул в водовороте эмоций – страхе, панике и надежде.

В действительности она не видит разницы между городом, заливаемым кровавым ливнем, со всеми его монстрами и тем Тиховодском, на набережной которого она очнулась. И тот и другой для нее одинаково реальны.

И одинаково нереальны.

Она вновь хватает лопату и колотит ей по крышке.

– Макс, – от первого удара черенок, дернувшись в руке, чуть не выворачивает запястье.

– Я, – от второго ноют связки и слабеет хватка пальцев, но клинок лопаты выбивает кусок древесины.

Женщина улыбается. Если бы в этот момент, она видела себя со стороны, то пережила бы острый укол ужаса – в багровых и кровавых отсветах, на блестящем от дождя лице улыбка выходит кривой и зловещей. Она походит одновременно, как на обезумевшего реаниматора из старого фильма, вознамерившегося извлечь из могилы возлюбленную, так и на Николсона в роли Джека Торранса, разбивающего топором дверь, за которой спрятались Деннни и Венди.

– Спасу… – одновременно со следующим ударом раздается громкий треск.

Черенок трескается и полотно, пробив крышку, застревает в длинной узкой трещине. Она пинает по ней, вложив в удар весь свой вес. И хотя весит она явно недостаточно, чтобы оставить воображаемому насильнику подобным ударом хотя бы синяк, в крышке появляется огромная дыра. Ее нога чуть не проваливается внутрь. Она машет руками, пытаясь удержать равновесие. Куски мокрой земли гулко стучат по гробу.

Катя вглядывается в разлом, подается вперед и понимает, что вся ее решительность стремительно улетучивается, вместе с желанием знать, кто лежит в гробу. Заглядывать внутрь жутко и страшно. Да, и зачем ей это надо? В этом нет никакого смысла. В глубине души она догадывается, что обнаружит лишь очередную лживую ловушку из прошлого.

Дрожащей рукой она достает смартфон и включает камеру. Холодный резкий свет вспышки затрясся между краями неглубокой могильной ямы. Она делает шаг, наклоняется.

И в этот момент из дыры выплескивается маслянистая кроваво-черная жидкость.

– Черт! – она отпрыгивает назад, оступается на краю ямы и падает на спину.

Свет вспышки устремляется вверх. В него попадает скульптура мальчика.

Тот больше не плачет.

У него вообще нет лица. Ни глаз, ни рта. Ничего. Совершенно гладкая металлическая поверхность. Рука, в которой он сжимает нож (теперь у нее нет ни малейших сомнений в том, чем на самом деле является этот странный предмет, и, к ее ужасу, он совсем не игрушечный), отведена назад.

Он приготовился к удару.

И это не мальчик. За общим видом, формой ребенка, незримо скрывается нечто иное. Жуткое и отвратительное. Весь облик, поза отлитого в бронзе существа сочатся злом и ненавистью.

Катя визжит. Сидя на пятой точке, отталкиваясь ногами от сочащейся черной водой жижи и перебирая руками, пятится от памятника, не в силах отвести от него взгляд.

Ей кажется, что скульптура двигается.

Подобно устройству с тугой механической заводкой. Медленно и незаметно сгибаются бронзовые колени, поднимается рука с ножом.

Внезапно раздается мощный удар, от которого земля вздрагивает, уйдя из-под руки. Ее локоть подгибается, и она падает на спину. Вслед за ударом следует громкий треск. Крышка гроба, разломленная на две половины, взлетает в воздух.

Из заполнившей яму венозно-кровавой воды вырываются руки, упираются в края ямы, напрягая огромные трицепсы, и вслед за ними показывается голова. Слипшиеся в черных сгустках волосы, сверкающие пустыми белками глаза.

Когда человек встает в полный рост, она узнает его не сразу, но, когда узнает, у нее не остается сомнений – это тот самый мужчина, которого она видела в торговом центре в день, когда потерялся Максим. Высокий, так загадочно улыбнувшийся, будто их связывало нечто большее, чем мимолетное столкновение плечами в очереди к кассе.

Из одежды на нем только «боксерки». Красно-черные разводы и подтеки по всему телу. Живот улыбается жутким окровавленным разрезом. Кусок кожи, жира и мышц оттянутый вниз выглядит задорно высунутым языком. Если бы в аду создали свой «Rolling Stones» заменив Мика Джагера на Чарльза Мэнсона, символ группы мог бы выглядеть именно так. Хотя и назывались бы они уже «Killing Stones».