Елена Блонди - Карты и сновидения [СИ]

— Экая сильная краса. Славные какие ножки да пальчики. Не бойся, девонька, косточки твои не затронет млеко, и прямости-гнутости все при тебе будут. А вот мясца много, многовато мясца, его млеко и высосет. Чтоб лежала красавою, спала на радость и счастье, нам на людские надежды.

Приговаривая, Вагна крутила рукоятки, опуская спящую Ирину. Густая жидкость приняла в себя спину, плечи, протекла к шее, будто отсекая голову от плеч. Ноги и руки уже погрузились целиком, лицо плавало на поверхности, как маска, покрытая светлым загаром. Когда на поверхности млека остались только глаза, рот и кончик носа, Ирина вдруг распахнула глаза, рот раскрылся, исторгая натужное мычание. Вагна быстро прикрыла лицо растопыренными пальцами, нажала сильнее, одновременно быстрее крутя рычаг.

— Ну-ну-ну, не надо так. А так вот надо, так, так…

Между ее пальцев вырвался, вырастая, пузырь, лопнул, обдавая бледные щеки мелкой тягучей моросью. Вагна зажмурилась, перестала дышать, прогоняя яростное желание облизать губы. Ощутив, как мелкие капельки подсохли, стягивая кожу, задышала снова, открывая глаза.

Вынула из млека мокрую руку, отошла, неся ее на весу, как что-то чужое. В углу, сперва посмотрев на часовую травку, заточенную в стеклянный сосуд, долго мылась, окуная руки в посудину с чистой водой, трясла головой, плеская в лицо, после с натугой приподняла край и грязная вода стекла по желобу в дырку. Проверив время (трава под ее взглядом кустилась, выбрасывая мерные стебельки один за другим), вернулась, вытирая горящее лицо куском полотна. И села, качаясь и напевая баюльную песню, которой ее обучила мать Игна, передавая все заботные знания, нужные первоматери утраченной великой Неллет. Так, на всякий случай, и еще, чтоб Вагна передала их своей дочери.

Млеко булькало и шевелилось там, внутри, вокруг сильного молодого тела, не нарушая гладкой поверхности. Его работа была слышна, если нагнуться, приближая ухо, но Вагна сидела ровно, зная — чудесное млеко справится само, как надо. Не зря они с Хеникеем две ночи считали, и пели верные наговоры. Главное, теперь не упустить время. Уж она не упустит, хотя дышать над млеком опасно, можно упасть в пропадной сон, из которого не добудятся. Но на то она и Вагна, единственная из первоматерей, всегда одна. У нее была сестра, мать выносила их вместе, но Вагна родилась первой, и безымянная умерла, задушенная еще до того, как успела крикнуть. Первомать Игна знала — если дочь, продолжательница забот о великой принцессе, одна, то ее берегут боги дождей. А от двоих — отворачиваются.

Часовая травка уже доросла до первой отметины и выбросила острые травинки выше, одну за другой. Вагна, не прекращая мурлыкать, переводила взгляд с гладкой поверхности на стеклянный сосуд. Дождалась, когда трава заполнит второй уровень, протянула руку и тронула хвостик веревки с круглой подвеской. Через короткое время вошел Хеникей, горя чисто вымытым лицом, прорезанным напряженными морщинами.

Вагна кивнула, вставая и отодвигаясь от чана. Лечила коротко выдохнул и погрузил руки, нащупывая в жиже, ухватил запястье, поднял, вынимая из глубины. Кисть руки повисла, с пальцев капали густые белые капли с розоватым отливом. Хеникей быстро осмотрел руку, встряхнул. Пальцы дернулись, слабо сжимаясь в кулак. Лечила опустил руку обратно, и, как давеча первомать, пошел в угол, неся мокрые руки на весу и стараясь не капать на пол.

Погружая их в посудину с чистой водой, что рядком стояли на лавке, отрывисто сказал:

— Сильна. А спит ли? Не вышло б горя, мать Вагна.

— То будет твое горе, — спокойно ответила женщина, — ты тело смотрел, и считал ты. Чего забоялся?

— Оно то так… — лечила вытер руки, ткнул пальцем в стекло часов, подумал, шевеля тонкими сухими губами, — как добросится пятью травинами до горла, можешь млеко спускать. Помочь ли?

— Справлюсь.

И добавила в спину уходящему лечиле:

— Ежли не так посчитал, отвечать будешь не мне, брат.

Хеникей поежился и вышел, плотно закрывая за собой двери. В коридоре прислонился к стене, закрывая глаза и утишая гулкий стук сердца. Ежли. Ежли млеко сильнее женского тела, оно высосет с лишним мясом и жизнь. Тогда и его жизнь пропадет, кончится быстро, с мучениями. Вагне славно, она одна, заменить некем, пока не родится и не подрастет ее собственная дочь. А она еще и не тяжела даже, хотя по приказу великого Веста забавляют ее теперь трое парней из головного отряда.

Он тряхнул головой, рассыпая по плечам пегие пряди. Чего бояться? Все посчитано верно, и на весах лежала, и меркой обмерял. Правда, Вагна накрутила на тело принцессы столько глухого полотна. А вдруг какая из-за того ошибка в считалове?

Он вспомнил, как слабо сжались и сразу раскрылись посветлевшие пальцы. Неуверенно ухмыльнулся. Нет, тут наоборот, бояться бы, что лишняя сила не изойдет в млеко, а останется в царственном теле, питая его и разрастаясь обратно. Тогда надо будет снова посылать дядьев в перелески, резать деревья. В прежний раз было попроще. Великая Неллет была так слаба, что было довольно омыть и дальше уж работа матери Игны. Что ж там делали с ней, что так вошла в силу? Чудны дела Башни, вот бы увидеть ее чудеса своими глазами… Снова…

Хеникей оторвался от стены и медленно пошел извивами коридора. Над головой так же медленно катились темные тучи, истончались, прореживаясь, и небо светлело, затягиваясь облачными прядями.

Он был уже взрослым, когда случился исход. Радовался тому, что вырвался на волю из проклятой воздушной темницы. Бросил там… Кого же он бросил?

Лечила шел все быстрее, хмурился, собирая лицо в морщины. Память плавала, будто пузырь на млеке, глянешь пристальнее — лопается, оставляя невидимую морось. Что-то было, а что? Но это было очень плохое что-то, решил Хеникей, входя в свой дом и устало садясь на широкую лавку. Не зря каждый день славословили они спасителя Веста, и в те времена, и по нынешний день. И сегодня уж дважды, и пройдет дождь, снова все соберутся в залах благодарности.

Радостно успокаиваясь, он встал, двигая лавку к самой середине комнаты, под облачное серое небо. Улегся снова, поднимая лицо и приоткрывая рот. Дивные, светлые радостные дожди. Такие же светлые, как новая кожа великой Неллет, подаренная ей заботами млека.

По всем домам без крыш, а еще в каменных коридорах, открытых сверху, в залах, вырубленных в низкой скале или сложенных из проморенных вечной водой толстых бревен, люди Веста замерли, скинув на плечи капюшоны, распахивая плащи и рубахи. Подняв слепые лица, открывали рты, ловя мелкие капли, которые прыскали толчками, будто там, за тучами, кому-то поранили вену, и дождевая кровь выталкивается, повинуясь ударам сердца. Это был закатный дождь, морось его окрашивалась багровым внутренним светом, хотя солнца или зари не увидать за плотными облаками.