Дмитрий Витер - 23 рассказа. О логике, страхе и фантазии

— Хочу к маме… — прошептал сын, не глядя мне в глаза.

— Мама скоро вернется, — сказал я. — Поехали домой.

В пути он не произнес ни слова. Сидел в детском кресле, прижимая Чипа к себе так сильно, что тот иногда поскуливал, но вырваться не пытался. Хорошая собака.

— Вымой руки, — напомнил я ему, когда мы вошли в дом. — Будем обедать. Как насчет макарон с сыром?

Он кивнул.

Я глядел, как Тим наматывает на вилку макароны, проворачивая их уже, наверное, сотый раз. Он не съел ни крошки.

— Когда мне было чуть меньше, чем тебе, — сказал я, — твой дед — мой отец — застукал меня на заднем дворе с увеличительным стеклом в руках. Я наблюдал за муравьями.

Никакой реакции. Тим продолжал проворачивать вилкой макароны, словно подпитывал этим движением невидимый механизм, управляющий мирозданием.

— Я не просто наблюдал за ними. Я их поджигал. Фокусировал на них луч света и — пых! — готово! Мне казалось это забавным. Знаешь, что сделал мой отец, Тим?

Тишина. Только вилка, проворачиваясь, стучит о край тарелки.

— Он взял у меня увеличительное стекло, схватил за руку и прижег мне запястье. Он был сильным, твой дед. Я пытался вырваться, но не мог. До сих пор помню этот запах. А след остался навсегда.

Я протянул Тиму свою правую руку, и он впервые посмотрел — сначала на меня, потом на мою кисть: на затянувшийся шрам на правом запястье.

— С тех пор я не поджигал муравьев, — закончил я.

Тим отложил вилку. Посмотрел на меня. Я не торопил его. Пусть сам скажет.

— Я не буду сдавать Чипа, — сказал он. — Никогда.

— Вот и молодец.

Он доел макароны.

Перед сном Тим попросил меня посидеть рядом с его кроватью.

Чип свернулся калачиком у него под боком, периодически высовывая из-под одеяла свой автоматически увлажняемый нос.

— Пап… — сонным голосом пробормотал Тим. — А я точно настоящий?

Я рассмеялся и поцеловал его в щеку.

— Настоящее некуда.

Он облегченно вздохнул.

— А когда мама приедет?

— Скоро, сынок. Скоро, — я подоткнул ему одеяло.

Я подождал, пока он заснет. Потом пошел в свою спальню, ощупывая шрам на руке. Оставил ли я сегодня у Тима невидимый шрам? Хотелось бы верить, что так.

Я открыл гардероб и погладил маленькую темно-зеленую куртку с капюшоном.

Тома я пожалел. Он попросил обменять ему кошку на новую модель, и я позволил. Через год выпустили более продвинутую версию, и он снова уговорил меня ее поменять. Я разрешил. А потом я нашел его на заднем дворе с ножом в руках. Он распорол Кисиняре живот и смотрел, как в траву стекают ее внутренности — мешанина проводов и жил. Живая ткань и пластмасса. Том повернулся ко мне и улыбнулся.

— Она все равно не настоящая, папа! — сказал он. — Купи мне другую.

Стоило бы поступить как мой отец. Вырезать у него на руке ее имя. Хоть букву ее имени. Сделать что-то. Но я ничего не сделал.

Через неделю он пырнул ножом Эдди — мальчика из дома напротив. Его родители хотели подать в суд, но я все уладил. Оплатил ремонт. Очень скоро их биоробот Эдди бегал по лужайке, как новенький.

А Тома я отвез в Центр Обмена.

Что мне кричал тот менеджер сегодня? «Я сам вам продавал этого биоробота по обмену год назад!»

Год назад Тим считался новинкой.

Я включил телевизор, чтобы отогнать от себя навязчивые мысли.

— У вас неполная семья? — распинался на экране телепродавец. — За небольшую дополнительную плату мы установим вашему биоребенку ситуационный модуль «Мама скоро приедет». А если вы готовы к большему? Мы предлагаем поставить вам второго биоребенка всего за полцены!

Я выключил телевизор. Мысленно вспомнил сегодняшний каталог новинок. Тим хотел брата…

Мне бы хотелось, чтобы этот рассказ превратился в кино и чтобы главную роль сыграл Евгений Коряковский. Замечательный актер. А пока — наблюдаем за реновацией.

— Ну че вылупился? Бабло принес?

Хозяин точки явно не собирается со мной любезничать. Я шмыгаю носом и стараюсь заглянуть Хозяину через плечо — туда, куда стремлюсь всей душой. Оно зеленого цвета. Почти кубической формы. На боку нацарапаны символы — я пытался разгадать их много раз, пока Никита из 26-й квартиры не объяснил мне, что это название управляющей компании — бессмысленный набор букв и цифр. Меня всегда пугало это. Бессмысленность информации.

— Значит, денег нет? — уже утвердительно говорит Хозяин.

— Нет, — соглашаюсь я. Нет ничего лучше правды.

— А кушать все равно хочется? — лениво замечает он, тыкая большим пальцем с грязным ногтем в сторону зеленого куба за своей спиной.

— Да, — соглашаюсь я. Не буду же объяснять, что мне нужна не только еда.

— А как платить будешь? — спрашивает Хозяин, и я вдруг нутром чую: ему скучно. Он уже все решил. Уже закончил со мной. Уже планирует что-то после меня, что-то более важное и прибыльное.

Я пожимаю плечами. Если он все решил, пусть будет так.

— Не будь ты вонючим бомжом, я бы расстегнул штаны и заставил тебя потешить меня прямо тут, — говорит Хозяин, и глаза его покрываются сальной поволокой, которая тут же пропадает, уступая место стальной оболочке — словно он надел пуленепробиваемые линзы. — Но раз ты грязный бомж, я просто буду тебя бить. Ты понял?

— Да, — соглашаюсь я.

Избиение с трудом может считаться формой передачи информации. Иногда я смотрю на синяки на своем теле, и они напоминают мне картинки из теста, которые мне показывал кто-то в белом халате. Я не помню, где и когда. Эти картинки что-то значили для него. Но не для меня.

Я предпочитаю текстовые воспоминания. Они самые надежные.

Хозяин нехотя, с ленцой, подходит ко мне, неторопливо размахивается и ударяет меня по зубам. Даже не успеваю увидеть его движение. Из носа по верхней губе течет кровь, и теперь я точно выгляжу как грязный бомж.

Он бьет меня недолго — может быть, потому что спешит, но скорее всего, ему просто лень. Когда он заканчивает, я лежу на грязном асфальте в полуметре от зеленого куба. Он так близко. Возможно, у меня сломано ребро. И даже не одно. Удары смягчает бумага. Вся моя одежда изнутри набита бумагой, но если другие бездомные делают так для тепла, то я — совсем с другой целью.

— В следующий раз гони бабки, козел! — цедит Хозяин сквозь зубы, выуживает из спортивных штанов пачку сигарет и идет к нелепой потрепанной иномарке. Он уезжает, и я привычно складываю цифры на номере его машины. Получается тринадцать. Всегда получается тринадцать.

Медленно встаю, достаю из кармана грязный носовой платок, сплевываю туда красное.

А теперь я могу забраться обеими руками в зеленый куб. В мусорный бак у ветхой пятиэтажки на самой окраине.

Я не люблю, когда меня называют бомжом, хотя это формально правда. Я живу во втором подъезде под лестницей и предпочитаю именоваться Консьержем. Но кроме подростка Пети из 23-й, так меня никто не называет. Люди предпочитают не замечать тех, кто не дает им деньги. Иногда это даже удобно.