Дмитрий Витер - 23 рассказа. О логике, страхе и фантазии

— Вы правы лишь отчасти, — ответил он низким голосом, — объявление о найме давал я, но меня зовут Сэмуэль Бакли. Сиделка нужна моему несчастному отцу Теодору. А вы?..

— Миссис Эндрюс, — она чопорно поклонилась, пытаясь по складно скроенному, но уже довольно потрепанному костюму хозяина определить его платежеспособность. — У меня большой опыт по уходу за пожилыми людьми.

— Проходите, — Бакли-младший пригласил ее войти.

Марта ожидала увидеть дом, полный прислуги, но не увидела никого — пустой коридор с видимыми следами пыли встретил ее гулким эхом.

— Кто еще работает здесь, мистер Бакли?

— Можете называть меня Сэм. Да, это большой дом, когда-то тут кипела жизнь, но сейчас прислуга мне не по карману. На фондовом рынке неспокойно, и вот… приходится экономить на чем можно. А отец… Он категорически против продажи дома, хотя и не покидает свою комнату с тех пор, как весной упал с лестницы и сломал шейку бедра.

— И кто ухаживает за ним сейчас?

Бакли-младший смутился.

— Видите ли, миссис Эндрюс… Мой отец — далеко не ангел. С ним не всем просто ужиться… Даже мне, — он виновато улыбнулся. — Пойдемте наверх, вы сами все увидите.

Поднимаясь на второй этаж по широкой винтовой лестнице, Марта с любопытством разглядывала фотографии в рамках, висящие на стене. Вот старая фотография — десятилетний мальчуган в коротких штанишках, в котором с трудом угадывается великан Сэмуэль. Возле мальчика — статный мужчина с окладистой черной бородой — на фото ему примерно столько, сколько ей самой сейчас. Рядом с ними — грустная молодая женщина лет тридцати в длинном светлом платье, с темным крестиком на шее. На следующем фото Сэмуэль в черной мантии и квадратной шапочке получает диплом — тут он улыбается и обнимает мать — он уже гораздо выше ее. Отец стоит отдельно и хмуро смотрит в сторону. Не самый удачный снимок, но, наверное, другого не нашлось. На следующем фото Сэмуэлю около тридцати, они с отцом, уже убеленным сединами, стоят возле здания, похожего на банк. Фотография вызывала странное ощущение — мужчины казались похожими, но стояли так, словно фотограф случайно застал в кадре двух незнакомых людей. Матери на фото уже не было.

Поймав ее взгляд, Сэмуэль Бакли пояснил:

— Мамы не стало двадцать лет назад. Иногда мне кажется, что она — единственное, что связывало нас с отцом.

Они остановились у массивной дубовой двери. За дверью кто-то разговаривал… Точнее, орал. Марта различила два голоса — раздраженный мужской и визгливый женский.

Дверь распахнулась, едва не ударив Марту по лицу. Оттуда, подгоняемая градом проклятий, выбежала женщина средних лет в белом переднике. Она сорвала передник на ходу и швырнула его Марте. Шаги женщины застучали вниз по лестнице, хлопнула входная дверь. Через мгновение загудел и затих вдали звук автомобильного мотора.

«Кажется, мое такси уехало», — подумала Марта.

Сэмуэль Бакли переминался возле нее с ноги на ногу.

— Право же, я приношу извинения за то, что вы…

— Ах, оставьте! — прервала его Марта и смело шагнула в комнату. Там она остановилась как вкопанная.

На кровати лежал старик лет восьмидесяти — безусловно, мужчина с фотографий — но сейчас его седые волосы и борода были всклокочены, а бледное лицо, будто сделанное из воска, отливало желтизной. Тонкое одеяло сбилось в сторону, и наружу торчала худая костлявая нога с белой, как брюхо глубоководной рыбы, кожей. Старик погрозил входящим кулаком:

— Если и эта окажется такой же дурой, как предыдущие… Черт побери, Сэмми, кого ты на этот раз притащил? Она монашка?

— Я тоже рад тебе, папа, — вздохнул Сэмуэль. — Марта, познакомьтесь с моим отцом Теодором Бакли.

Та не слушала его. Все, что она могла видеть, это голубоватое сияние, срывающееся с губ старика на выдохе.

Испытательный срок Марта выдержала блестяще, и Бакли-младший не мог нарадоваться на новую сиделку — особенно учитывая то, что она не сбежала в первую же неделю, как предыдущие.

Марту словно подменили. Она буквально летала по дому с высоко поднятой головой. Седые волосы тщательно уложены. Белый передник сверкал белизной, а нехитрый инвентарь по уходу за больным — подносы, металлические судна, грелки и посуда — содержались в идеальной чистоте. Жалование оказалось даже выше, чем она получала в больнице, а комната для прислуги превосходила ее квартирку в городе.

Но все это меркло по сравнению с возможностью ухаживать за Теодором Бакли. Ему уже исполнилось восемьдесят, и за десять лет, отделявших его от последней фотографии на лестнице, он сильно сдал. Полученная травма удерживала его в постели, медленно разрушая тело, лишенное возможности двигаться. На голос старика болезнь не повлияла:

— Марта! — орал он из своей комнаты. — Марта!!!

Он почти не разговаривал с ней, будто имел дело с неодушевленным предметом обихода, механизмом, приносившим ему еду, выносящим из-под него судно и обтирающим его дряхлеющее тело мыльной губкой. Если же ему что-то требовалось, он говорил односложно, словно каркая:

— Воды! Горячо! Быстрее!

Он становился красноречивее только в разговорах с Сэмуэлем во время его редких визитов в комнату больного — сиделку же он игнорировал, как надоедливое домашнее животное. Марта делала вид, что не вникала в разговор хозяев, но быстро смекнула, что разговоры касались денег.

— Поймите, миссис Эндрюс! — бубнил Сэмуэль, сидя за широким кухонным столом, пока она сгружала с подноса грязные тарелки с нетронутым обедом. — Отец вовсе не плохой человек. Но он привык держать все под контролем и никак не может смириться со своей болезнью. Да, у него куча акций, и даже этот особняк юридически принадлежит ему. Но он никак не поймет, что его время уходит.

Марта лишь вежливо кивала, обдавая тарелки горячей водой. Пока ей выплачивали жалованье, ее не волновало, кто из Бакли богаче. Ее больше тревожило, чтобы тюфяк Сэмуэль не разузнал причины ее внезапного увольнения из больницы. Что касается капризного старика, его грубость и проклятия звучали для нее как музыка. Потому что с того момента, как она вошла в его комнату, Марта знала — дни его сочтены. Об этом говорило голубоватое сияние из его рта. Она чувствовала это, когда растирала его тело жесткой мочалкой. И она знала, что придет благоприятный момент — а он всегда приходит — и она сделает так, что старый брюзга замолчит навечно, подарив ей перед этим драгоценные потоки света, обрывающиеся у самой бездны. Теодор Бакли — ее личная игрушка, которую она сломает, когда захочет.

Оставался лишь вопрос — как. Доступа к сильнодействующим лекарствам, действие которых легко выдать за сердечный приступ, у нее больше не имелось. Устроить пожар казалось заманчивой идеей, но слишком рискованной — ведь она должна оставаться рядом с телом до самого конца. Да и попади ее имя в колонку новостей, наверняка оно привлечет внимание мистера Стивенса… или того ублюдка, который прислал ему анонимку.