Дмитрий Витер - 23 рассказа. О логике, страхе и фантазии

Спустя бесконечно долгую минуту Сэмуэль опустил глаза и вышел из комнаты.

Утром Марта и Сэмуэль зарыли в саду труп Генри О'Бри. Белый пар вырывался у них изо рта. Бакли-младший старался не смотреть ей в глаза; когда они сбрасывали тело в яму, их пальцы случайно соприкоснулись, и он вздрогнул, как ужаленный. Закончив работу, они постояли у неприметной могилы, тяжело дыша, а хлопья первого снега падали им на плечи и на развороченную землю. Потом он уехал, и Марта Эндрюс никогда больше не видела Сэмуэля Бакли.

Марта поставила лопату в сарай, тщательно вытерла руки и поднялась к Теодору. Он ждал ее, откинув одеяло.

Спустя три года, душным летним вечером, Марта поняла, что сегодняшний раз будет последним. Теодор стал совсем плох — под Рождество врачи обнаружили у него лейкемию, и за полгода он превратился в тень самого себя. Старик почти не говорил, но Марта все читала по его глазам.

Голубоватое свечение у него изо рта стало таким же ярким, как пламя свечи, — Марта просто не могла поверить, что кроме нее этого никто не видит. Эта свеча догорала, готовясь отбросить перед исчезновением последний ослепительный отблеск.

Марта легла рядом с ним и нежно погладила его волосы и бороду. Ее руки привычно скользнули на его шею и замерли. Теодор посмотрел ей прямо в глаза и кивнул.

Марта сомкнула кисти и припала к его губам. Теодор затрясся, как всегда делал в экстазе удушья. Его тело напряглось и забилось в конвульсиях. Марта почувствовала, как поток света заполнил собой все пространство, унося их обоих из мира, полного скорби и разочарования.

Она провела его до самого порога темноты по светящемуся коридору. Их души сплелись на самой границе, и сейчас она должна была его отпустить. В последний раз.

Вместо этого Марта крепче обхватила тело Теодора на кровати, а там, в небытии, ее душа обвила его душу. Они шагнули за порог вместе.

Пока они растворялись в темноте, Марта успела подумать, что без яркого света, который оставался позади, тьма не казалась бы ей такой бездонной.

В детстве мне нравились книжки «раскладушки», превращавшие страницы в объемное волшебство. Хотелось, чтобы этот мир был красив. Но бумага легко рвется и горит…

— Папа, не трогай! — предостерегающе крикнула Соня.

Андрей отдернул руку, но не успел — краб размером с его ладонь тяпнул за палец плоской клешней и тут же засеменил по песку к полосе прибоя.

— Ай! — Андрей затряс пальцем: на тонком, как от пореза бумагой, разрезе выступила капелька крови.

Он инстинктивно прижал палец к губам, и вид у него при этом, видимо, был такой растерянный, что Сонька расхохоталась:

— Я же тебе говорила, не трожь! Он маленький, а ты вон какой! — и тут же участливо добавила. — Больно?

Андрей замотал головой и улыбнулся. Все в порядке.

Сонька удовлетворилась этим и снова побежала к воде: с разбегу влетела в набегающую волну, отскочила с визгом, когда брызги обдали ее худые загорелые ноги, запрыгала, смеясь и бормоча какие-то особые, июльские, беззаботные слова, которые знают только одиннадцатилетние девчонки, у которых есть и папа, и море, и солнце. Ее белый сарафан развевался на ветру.

Андрей вытянулся на жестком полотенце и посмотрел в небо: солнце казалось ослепительно ярким кружком, приклеенным на голубую бумагу. Он закрыл глаза и прислушался к шелесту волн, к смеху Соньки, к шуму деревьев, обступивших зажатый скалами пляж. Ветер усилился, и ветви шептали, шуршали. Ему вспомнился старый фильм про космонавтов, которые от тоски по дому приклеивали полоски бумаги к центрифуге — те шелестели, напоминая шорох листвы. Успела Сонька увидеть это кино? Вряд ли. Тем удивительнее, что сделала она то же самое.

Андрей раскрыл глаза и сел. Солнце действительно было белым кружком — если прищуриться, становилось видно, что кружок вырезан далеко не идеально — наверное, Соня спешила, когда делала его. Лес за спиной шумел бумажной листвой.

Маленький краб, все еще снующий по берегу, был крохотной фигуркой-оригами.

— Папа, смотри, как я умею! — радостно заорала Сонька и, зачерпнув руками воду, подняла вверх тучу брызг. Та разлетелась по ветру ворохом бело-синего конфетти. Словно кто-то засунул в самый надежный шредер гору документов сначала синего, а потом белого цветов и потом засеял разноцветной крошкой целый мир — синее конфетти стало морем, а белое — песком. Где-то в вышине бумажным самолетиком пролетела чайка.

Андрей взглянул на часы — его время здесь скоро закончится. Сонин врач установил таймер ровно на полчаса, а значит, пора попробовать еще раз.

— Соня!

Та перестала прыгать, словно по тону поняла, что сейчас придется прощаться.

Андрей подошел к ней, по щиколотки утопая в клочках разноцветной бумаги, присел и обнял ее за плечи. Дочка посмотрела на него не по-детски серьезно. Ветер развевал ее волосы и выдувал запутавшееся конфетти.

— Папа! Пойдем со мной. К маме. Пожалуйста.

Андрей сжал губы и почувствовал, как пульсирует болью порез на пальце. Если бы все в мире можно было исправить, просто наклеив пластырь на больное место…

— Соня… Доченька… — все заранее подготовленные слова куда-то затерялись, и ему хотелось только одного — схватить ее в охапку и вытащить отсюда, из этого прекрасного бумажного мира, так похожего на страницу из ее любимых книжек-раскладушек. Откроешь — и вверх поднимаются две гряды скал, белый пляж, картонная стена деревьев…

— Папа! — нетерпеливо затараторила она. — Ну пойдем! Пойдем же!

Соня схватила Андрея за руку и буквально потащила вглубь. Андрей оступился, широко шагнул вперед и почувствовал, как сразу провалился в синее конфетти по пояс.

Он рванул дочку на себя.

— София! Послушай меня! Мы должны… Ты должна…

Краем уха он услышал шуршащий нарастающий гул, будто на него надвигалось целое цунами из бумажных обрывков. Сейчас все закончится.

— София… Я должен тебе сказать… Мама… Она…

Дочка отпустила его руку, еще раз внимательно посмотрела на него и нырнула в синий ворох.

— София!!!

Его голос потонул в бумажном реве. Мир складывался пополам. Скалы схлопывались и опускались. Деревья ложились набок. Море поднялось вертикально, а небо с приклеенным солнцем обрушилось на него.

Наступила темнота.

Как всегда, из небытия его выдернул равномерный писк.

Бип.

Бип.

Бип.

Андрей разлепил глаза, чувствуя, как ноют виски от плотно приклеенных датчиков.

— Как она, доктор? — выпалил он нетерпеливо. — Она не?..

Писк приборов ответил на его вопрос раньше, чем прозвучали слова:

— Нет, Андрей. Мне очень жаль.

Сергей Петрович, совсем не похожий на врача, осторожно отсоединял датчики. Он больше походил на Сониного учителя по музыке — у него были длинные пальцы пианиста, растрепанная шевелюра и внимательные добрые глаза — а еще он оказался единственным человеком в больнице, кто выслушал Андрея. Если не поверил, то хотя бы не поднял на смех. А сейчас даже старался помочь.