Дмитрий Витер - 23 рассказа. О логике, страхе и фантазии

Сам не свой, я поехал к дому, где жила Любочка, и ждал ее до поздней ночи. Ее привез последний трамвай. Несмотря на духоту и жару, не рассеявшуюся и после наступления темноты, она куталась в шаль.

— Паша, это вы? Вам разве не холодно? Пойдемте скорее ко мне наверх, я напою вас чаем!

Дома Любочка рассказала о своем решении:

— Решила уйти я из официанток. Как увидела объявление на рекламном столбе, что в Фильмаграде набирают актрис для новой фильмы, так сразу все бросила и поехала!

— Любочка!.. — я пытался подобрать слова как можно осторожнее, чтобы не обидеть эту наивную девочку. — Это же не в актрисы набирают, а в массовку. В актрисы, поди, учиться нужно!

— А вот Витольд Чардынин не учился на актера! — возразила моя дебютантка. — Простой служащий, а теперь-то на весь свет его слава гремит!

Я мысленно прикинул, что замолвлю за нее словечко хозяину ресторана, чтобы взял упрямицу обратно, когда обожжется да одумается. Вслух же я попросил Любу поведать, как проходили пробы.

— Чудн о проходили, — рассказала она. — На поезде ехать пришлось — далеко Фильмаград от города! Только внутрь меня не пустили — вместе с другими провели в большую залу, велели ждать. Мы ждали час почти, я так переволновалась! А потом пришел распорядитель, отобрал девушек двадцать — и меня в том числе!

— Подожди, так актрис помощник выбирал? — удивился я.

— Нет, он сказал, что господин Мабузе лично выбирает. Только как он в большой зале мог издалека всех разглядеть? Непонятно. Словом, завели нас по одной в комнату, а там никого нет. Лишь голос из-за ширмы раздается, властный такой, мол, встаньте ровно, улыбнитесь, походите по комнате…

— А стихи читать не пришлось? — поинтересовался я лукаво.

Любочка рассмеялась и снова закашлялась.

— Вот глупый, зачем же голос в фильме? Я все делала, как он просил.

— А что он просил? — я насторожился.

— Да, собственно, ничего особенного. Сказал, что на экране мало играть, мало казаться — для него нужно быть.

Что это значит, я тогда не понял.

— И чем же закончились твои пробы? — я сам не заметил, как от волнения мы перешли на «ты».

Тут Люба горделиво вздернула нос и выпалила:

— Меня взяли! И я уже снялась в своей первой сцене!

На мгновение я потерял дар речи — точь-в-точь как персонаж фильмы. Только титра не хватало белым по черному: «Не может быть!»

— Так расскажи мне все! — воскликнул я.

Тут Любочка замялась. Наконец, она тихо сказала:

— Пашенька… Я не помню.

Признаться, я решил тогда, что Любочка бредит — переволновалась, расстроилась, что в фильматограф ее не взяли, вот и придумала невесть что, мол, снималась вместе с самим Витольдом Чардыниным, а сама никаких подробностей вспомнить не может. Бедная девочка — посмотрела все его фильмы и теперь закована в мир своих фантазий.

В ресторан ее обратно не взяли — слишком бойкое место. Мои уговоры ни к чему не привели.

От меня не укрылось, как смеялись над Любочкой ее бывшие подружки, глядя, как я вывожу ее, побледневшую, словно экран, из ресторана на улицу.

— Иди, иди в свою фильму! — кричала нам вслед Машка. — Велика цаца!

Любочка рыдала и была сама не своя. Она не понимала, где правда, где вымысел. Денег от меня она не принимала, ела мало и стала таять на глазах. Мне удалось лишь тайком договориться об оплате с мерзким хозяином квартирки, что она снимала. Плюгавый старикашка смотрел на меня сальными глазками и одобряюще кивал, мол, девушка в самом соку, как не понять. Я страдал, что Любочку принимали за содержанку, а меня — за развратника, но поделать ничего не мог.

И хотя фильматограф нанес ей такой удар, Любочка не перестала его любить. Напротив, она стала наведываться туда вдвое чаще, пересматривая каждую фильму по нескольку раз. Я договорился с механиком, чтобы он пускал девушку в комнатенку наверху, откуда с двух фильмаппаратов передавали изображение на экран — они оглушительно стрекотали, там стояла жара и — что особенно ранило мою гордость — совсем не слышалась игры тапера, но Любочку это не останавливало. Она говорила, что погружение в фильму радовало ее и успокаивало, но я-то знал, что, на самом деле, она ищет себя в массовке — в каждой сцене народного собрания, или крестин, или похорон, она надеялась отыскать на экране свое лицо.

В первый день осени показывали новую фильму с ее любимцем Чардыниным — «Солнечная красавица». В сцене роскошного бала я решил сыграть мелодию, которая давно крутилась у меня в голове. Как и мой предшественник Рунич, я любил импровизировать и никогда не играл дважды одну и ту же музыку. Я коснулся клавиш и тут же понял, что мелодия подходила идеально. Танцующие пары на экране словно двигались под мою мелодию, каждый поклон и реверанс точно попадал в такт. Мои пальцы летали над клавишами, как переполошенные птицы, и вот, когда я вновь посмотрел на экран, я увидел ее.

Любочка была одета в длинное белое платье, перетянутое черным шнуром. Она танцевала в толпе вместе с остальными, но заметно выделялась среди других. Может быть, потому, что остальные танцоры на экране лишь имитировали танец — кто-то украдкой посматривал прямо на зрителя, кто-то сосредоточенно хмурился, будто размышлял — а как я выгляжу, а заметят ли меня. Любочка же не играла, она действительно жила в этой сцене, на этом балу.

В центр танцующего круга вошел Витольд Чардынин, изображающий досужего богатея. Он искал кого-то. Все девушки вмиг забыли о своих кавалерах, загляделись на него, заулыбались, словно приглашали: «Выбери меня, меня», — и только Любочка продолжала танцевать с худым, как жердь, господином, не глядя ни на кого, самозабвенно двигаясь, — кажется, именно под мою музыку.

«Кто эта незнакомка?» — высветился на экране белый титр.

Крупным планом показали лицо Чардынина. На мгновенье он замешкался, а потом шагнул вперед, разрывая цепь танцующих.

«Позвольте украсть вашу даму».

Худой господин с поклоном отпустил Любочкину руку и растворился в толпе. Любочка посмотрела на Чардынина, будто бы впервые его увидела. На экране показали ее крупный план.

По залу пронесся вздох восхищения. Признаюсь, в нем имелась и моя толика. Это, несомненно, была Любочка Холодная. В жизни она выглядела симпатичной, милой девушкой, но не более того. Экран преобразил ее. Подчеркнул мягкие, кроткие черты. Подведенные тушью глаза стали ярче, взгляд словно прожигал насквозь белое полотно. Черные волосы, не сдерживаемые скромной шляпкой, развевались при каждом движении, обрамляя идеальный овал лица. Она мелькнула всего на миг, но каждый зритель в зале в этот момент влюбился в нее. Только что я один во всем мире любил ее, и вот теперь эту любовь украли, размножили, утопили в обожании толпы. Тогда я этого еще не понял, а лишь безумно радовался за нее, надеясь, что она сейчас там, наверху, в тесной каморке механика, смотрит на свой краткий триумф.