Дмитрий Витер - 23 рассказа. О логике, страхе и фантазии

Любочка и Витольд на экране начали танцевать. Чардынин танцевал мастерски, со знанием дела, но я ни на секунду не забывал, что это всего лишь актер. Любочка же наслаждалась танцем, каждым его мгновением. Она двигалась не как актриса и не как танцовщица — как богиня.

«Как можно забыть такое?» — подумал я, а потом посмотрел на собственные пальцы. Я играл музыку, которую сам слышал впервые. Она идеально подходила для танца Любочки, лилась плавно и грациозно. Незримо я стал третьим участником в этой паре, вплетаясь между ними в потоке нот.

Это длилось целую вечность, но, как и все в фильматографе, то была лишь иллюзия. Они танцевали не более минуты, затем кадр сменился, и зрители увидели, как богатей в исполнении Витольда проигрался в карты, разорился и выбросился из окна. Публике такое нравилось.

Я едва дождался титра «Конец». Бросившись через залу к лесенке в будку механика, я услышал сквозь грохот отодвигаемых стульев: «Кто та красавица на балу?» «Никогда ее не видел!» «Исключительная внешность!» Я догадывался без подсказки, о ком они говорили.

Я вихрем влетел в каморку и остолбенел — Любочка сидела на стуле с закатившимися глазами — ее голова свесилась на бок. Перепуганный механик обмахивал ее круглой крышкой от коробки для пленки.

— Плохо барышне стало! Жара тут такая. Надо бы ее на воздух, Павел Емельяныч!

Он не узнал ее. Сейчас на всем белом свете только я один знал, что незнакомка на балу и лежащая в обмороке девушка в тесной каморке механика — это и есть Любовь Холодная.

Любочка застонала и открыла глаза.

— Пашенька! — проговорила она. — То был не сон!

Лучше бы это был сон.

Через неделю Любочке на адрес съемной квартиры пришло письмо — она показала мне его с нескрываемой гордостью:

— Веришь ли, Пашенька! — радостно воскликнула Любочка. — От самого Жоржа Мабузе!

Я с недоверием взял в руки письмо, напечатанное на пишущей машинке. Что-то неестественное виделось мне в этом послании — слишком ровные строки, ни одна буква не перекошена.

«Госпожа Холодная, мы рады пригласить вас… пройти новые фильмапробы… надеемся на успешное сотрудничество…» — выхватывал я из письма отдельные фразы.

В конце стояла напечатанная подпись: «Г-н Ж. Мабузе».

— Тут нет подписи! — сказал я.

— Посмотри на штемпель! Отправлено из Фильмаграда!

Она спешно начала собираться и заметалась по комнате, складывая одежду в потрепанный чемодан.

— Зачем столько вещей? — удивился я. — Всего-то на фильмапробу.

— Ах, Пашенька, вы слишком мало знаете о фильматографе! — рассмеялась Любочка, чем, признаться, немного задела меня. — Фильмы делаются быстро, чтобы успеть за чаяниями публики. Если меня возьмут в новую фильму, мне придется провести в Фильмаграде неделю или более.

— Неделю? — я опешил.

— А если дадут главную роль, и подольше! — Любочка вихрем кружилась по тесной квартирке, собирая одежду, склянки с косметикой и книги. — Только представь — мое имя на афише!

Я не знал, что и думать. Все происходило слишком быстро.

Любочка наотрез отказалась, чтобы я ехал с нею.

— У тебя работа, — с жаром говорила она. — Со мною ничего не случится. Фильмаград — это же самое чудесное место в мире! Я тебе потом все расскажу!

Любочка села в вагон, я подал ей чемодан и долго махал рукой, пока поезд не скрылся из вида.

Мне казалось, что я теряю ее. Так оно и было.

Любочка не вернулась к себе в этот день и на следующий — тоже. Старикашка-хозяин ехидно отвечал мне, что «птичка еще не прилетела», и лишь смеялся надо мной, глядя, как я стою под ее окнами.

Стояли хмурые осенние дни. Дул промозглый ветер, и весь Новоград казался серым, словно мы все очутились внутри черно-белой фильмы с триразмерным эффектом. Люди становились неприветливее, то и дело в трамвае или на улице завязывались потасовки голодных чернорабочих, не поделивших кусок хлеба.

Отыграв последний сеанс в фильматографе, я возвращался в ресторан «Краса Новограда» — уже в качестве посетителя. Прыщавый парнишка за роялем безжалостно фальшивил, а мне кусок не лез в горло. Каждый раз, когда официантка подходила ко мне, я воображал, что это Любочка…

— Павел Емельянович! — шепнула мне на ухо проходящая мимо с подносом Маша. — А это правда, что Люба-то в Фильмаграде сейчас?

Я рассеянно кивнул — поднос в ее руках жалобно звякнул.

— Ох, не к добру это… — пробормотала Маша и убежала на кухню.

И хотя ее устами сейчас говорила зависть, я чувствовал то же самое.

Люба вернулась домой через месяц. Когда она открыла мне дверь, я сперва даже не узнал ее — она похудела; на ней красовалось новое темное платье, на гвозде висела роскошная шляпка-капор. Люба выглядела уставшей и как будто даже не радовалась моему приходу.

— Паша, мне сегодня нездоровится. Я так устала. Съемки каждый день, суета, хлопоты…

Я не смог добиться от нее никаких подробностей. Она лишь отмахивалась, ссылаясь на контракт с фильмастудией.

— Ты подписала контракт? Какой?

Но Любочка уже спала, упав на кровать, даже не раздевшись.

Возвращаясь домой, я увидел из трамвайного окна в потоках дождя новые афиши на рекламных тумбах. «Роковая страсть. В главных ролях — Витольд Чардынин и Любовь Холодная. Спешите видеть».

На премьеру «Роковой страсти» Любочка не пришла — в каморке механика она больше не появлялась, и в зале ее не обнаружилось. На ее привычном месте в первом ряду сидела Маша из ресторана.

Я сел за инструмент и сыграл вступление. Имя Любочки выплыло в триразмерном пространстве огромными белыми буквами, и ее фамилия больше не казалась забавной. Это имя казалось созданным для фильматографа.

Когда лицо Любы возникло на экране, зал замер. Она была так хороша, так свежа, так естественна, будто могла сойти прямо в зал и оказаться рядом со мной. Вот только это все иллюзия. Мне оставалась лишь ее экранная копия. Мне — и сотням зрителей в зале.

Она играла бедную девушку, соблазненную и брошенную коварным искусителем, которого изображал Чардынин. Доведенная до отчаяния, героиня оказывалась в сумасшедшем доме, а ловелас, запоздало влюбившись в нее, пускал себе пулю в лоб. Сюжет был дрянным и мелодраматичным, но Любочка искупала собой все — и шаблонность постановки, и нелепые титры-диалоги, и бросающуюся в глаза на ее фоне слишком экзальтированную манеру игры Чардынина. Рядом с ней он выглядел как статист, а некоторые сцены с ним словно взяли из предыдущих фильмов.

Я старался как мог, вложив душу своей музыки в этот бульварный сюжет. Чувство реальности ускользало — я с трудом понимал, где я нахожусь — где реальная Любочка, а где роковая красотка в ее исполнении. Герой Чардынина на экране жадно целовал ее — так, как никогда не решался я, — и я ревновал ее, но не к актеру, а к зрителям в зале, внимающим каждому ее жесту, каждому повороту головы, каждой слезинке, что проливала она по своей ненастоящей роковой любви.