Бэзил Коппер - Морок над Инсмутом

Она снова посмотрела на Дворец. И завизжала. Он снова стал рифом. От мерзкого запаха она рыгнула. Извергнув поток желчи в море, она шарахнулась от него назад.

Но у ее ног был лишь искусственный мрамор, запачканный невольно извергнутым отвращением. Дворец с его массивным фасадом, стрельчатыми окнами и глубокими арками походил на риф так сильно, как будто она смоделировала его во сне по образу и подобию сияющего чудища.

Оторвавшись от созерцания Дворца, она пошла дальше в поисках моющих средств и тряпок. однако нашла она только ведерко жидкой белой краски и толстую кисть. Продолжая работу над стеной в кухне, она с тревогой думала о Дворце и его оборотной стороне — рифе. Еще ее беспокоили мысли о новых домах и особенно о канализации, о тоннелях…

Если аду суждено снова воскреснуть на земле, то его насельники, несомненно, выползут из этих тоннелей.

Она макнула в краску кисть и провела по стене широкую полосу. «Замазываю», — подумала она. Но по ее ощущениям то, чем она занималась, было честнее. От ствола отделили больную ветку, и она забеливала обрубок, чтобы сохранить его от паразитов. Может быть, брат вернется и поблагодарит ее за старания. Но теперь ее больше всего занимала практическая задача — как сделать квартиру обитаемой. Конечно, она могла в любой момент вернуться в Белград, но она чувствовала себя связанной с Бухарестом. Она вернулась домой. Ее семья, единственная, какая у нее была на этом свете, осталась здесь. Где-то здесь. Она макала кисть и мазала стену. Макала и мазала.

В передней комнате она закрасила оскорбление, ПРЕДАТЕЛЬ. Но, отступив, она увидела, что слово все еще можно прочесть, и наложила еще несколько слоев. Она дотягивалась до каждого уголка и приседала перед стеной на корточки.

Вдруг она перестала красить. Что-то привлекло ее взгляд; косая надпись в самом низу стены. Стерев пятно грязи, скрывавшее граффити, она увидела: «Даниела. 20363». Ее сердце подпрыгнуло, хотя она не могла понять, от чего именно. От любви к брату, которого она почти не знала, или от страха перед тем, что ее личный номер и имя вот так запросто нацарапаны на стене? Написал ли он его от страха и волнения, внушенного революцией, которая захватила город? Может, он беспокоился, в безопасности ли она. Или, наоборот, обвинял ее и проклинал за что-то? Или это подонки, оскорбившие ее брата, намеревались прийти за ней, не зная, что она еще год назад сбежала из страны? Но зачем писать на стене ее номер и имя? И как они вообще узнали номер, вытатуированный на ее левом плече?

Нет, это написал брат, ему нужна была помощь, но он не знал, как с ней связаться. Он ведь наверняка видел номер, когда они были детьми в Приюте Номер Шесть. До того, как их разлучили. Как он запомнил этот номер, будучи еще совсем ребенком, было для нее загадкой. Но он запомнил. У нее защипало глаза, и она подумала о том, какими были их родители. Наверняка они страдали и умерли молодыми. Она не знала их имен и никогда не видела их портретов, но тупая боль от их потери, которая всегда жила в ней, вспыхивала время от времени с новой силой, как приступ язвы.

Огромная тяжесть жалости к себе внезапно опустилась на ее плечи. Лишенная родителей, она не видела ни одного проявления любви в заведениях, где ее воспитали; а теперь у нее не было и брата, который разделил бы ее боль. Бросив кисть в банку с краской, она побрела в спальню, где легла на холодный, сырой матрас и свернулась клубком.

Жители Глубин. Древние.

Тоннели, тоннели…

Тревога продолжала грызть ее до тех пор, пока сон, таившийся в темных углах комнаты, не выбрался из них и не забрал ее с собой.

Риф гордо высился над смрадным морем. Воздух вибрировал, но риф стоял твердо, как скала.

Защипало глаз. Она потерла его пальцем, но причина раздражения не исчезла. Она яростно заморгала, надеясь смахнуть надоедливую соринку. Не вышло. Тут она заметила на рифе огоньки и удивилась, откуда они взялись. Может быть, если она не ошиблась насчет происхождения рифа, в нем откладывают свои личинки мухи, и это их зеленоватые крылья поблескивают в лучах зимнего солнца.

Она снова потерла глаз. В нем была соринка, что-то крохотное и черное. Солнце снова взблеснуло на крыльях, ослепив ее на миг.

Полусонная, она протерла глаза. Они горели, как будто их промыли соленой водой. Что-то ярко светило прямо в них. Закрыв глаза пальцами, она сильно надавила, почувствовала, как подались внутрь глазные яблоки, и продолжала с силой тереть.

Тут она поняла, откуда идет свет, и, затенив глаза ладонью, приоткрыла их. Узкий луч солнца пробрался в заднее окно и светил прямо в лицо Даниеле. Она повернулась на бок, к окну спиной. Ее голова была все еще занята рифом, мухами, кишащими на нем, морем грязи вокруг, но солнышко так приятно пригревало ей сзади шею, что ужасающие образы стали утрачивать остроту.

Она вспомнила вчерашнюю покраску и задумалась о том, чего, собственно, хотела достичь в Бухаресте. Хотя это не очень чувствовалось, но город изменился безвозвратно. Оба тирана мертвы — она сама видела их изрешеченные пулями тела по телевизору, — и страна впервые за двадцать четыре года вздохнула свободно. Солнечный луч соскользнул с ее шеи и уперся в стену напротив, высветив сырой нарост. Надо продолжать, поняла она. Ее дом в этом городе. Белград был просто остановкой. Солнечный луч полз по полу, обшаривая одну за другой разбитые половицы. Она снова ненадолго вспомнила своих давно умерших родителей. Луч добрался до большой щели между двумя половицами, и из-под пола что-то блеснуло. Даниела с любопытством подняла голову. Луч глубже вошел в щель, что-то блеснуло снова, а потом засверкало прямо ей в лицо.

Она развернулась и сползла на пол. Приподняв половицу так, чтобы прошла рука, она нашарила под ней пластиковый футляр. Осторожно вытянув его через дырку, она положила его перед собой на пол.

Сердце Даниелы часто билось. В голове роились вопросы. У нее было такое чувство, словно она держит своего потерянного брата за руку и он вот-вот с ней заговорит.

В футляре оказались две фотографии, карта Бухареста, на которой шариковой ручкой были проведены линии вдоль определенных улиц, смыкавшихся друг с другом, и два письма, адресованные брату и подписанные «Даниела».

Сначала она решила, что у брата случился роман с какой-то женщиной, которую звали так же, как и ее. Пока не начала читать первое письмо. Пока не поняла, что письмо написано якобы ею самой в ответ на другое, полученное от него. У нее все хорошо, она живет в Констанце, говорилось в письме. Работает на ткацкой фабрике, зарабатывает неплохие деньги, вступила в партию.

Во втором письме было сказано, что она с большой теплотой вспоминает детство, но что в Констанце ей хорошо и она не имеет ни малейшего желания возвращаться в Бухарест.