Мишель Грирсон - Становясь Лейдой [litres]

Ганс схватился за другой край сети, чтобы ему помочь. Его лицо стало очень серьезным.

– Ты счастливчик, Альдестад. Не всем так посчастливилось.

Питер не сводил глаз с бочки. Ты бы так не говорил, если бы увидел ее . Несколько рыбин вывалились из бочки и забились на земле, отчаянно стремясь в воду.

– Ты о чем? – Он наклонился, поднял выпавших рыбин и бросил их обратно.

Ганс быстро глянул через плечо и придвинулся ближе к Питеру:

– Нильс Иннесборг… его жена, Марен. Пять дней назад у нее начались преждевременные роды… Сегодня утром она умерла.

Питер потрясенно застыл. Пять дней назад: в тот же день, когда родилась его дочь.

– А ребенок?

– Умер вчера ночью. – Ганс посмотрел ему прямо в глаза. – Послушай дружеского совета: не хвались своей радостью, не выставляй ее напоказ. Где горе, там гнев. Особенно если речь идет о человеке такого высокого положения. Он будет искать виноватого. Я очень надеюсь, что это будет не ваша семья.

– Не понимаю. Кому придет в голову обвинять ни в чем не повинного ребенка в смерти другого младенца?

Ганс положил руку Питеру на плечо.

– Не ребенка, Питер. Маеву. И старую heks [42], принимавшую роды у обеих женщин.

Ее имя само сорвалось с языка, хотя Питер дал честное слово сохранить в тайне визит повитухи.

– Хельгу Тормундсдоттер? Но она же безобидная полоумная старушка.

Ганс примирительно поднял руки:

– Я-то согласен. Старая, тронутая умом. Страшная, как смертный грех. Но кто-то может задаться вопросом: почему твой ребенок выжил, а другой умер?

– Этого никто не знает и знать не может. Бог решает, кто будет жить, а кто нет. Только высокомерный безумец полагает, будто он может знать, что задумали боги… что задумал Бог.

Ганс ничего не сказал, но его взгляд был красноречивее всяких слов.

Питер вздохнул:

– Говори, Ганс. Я вижу, ты хочешь что-то сказать.

– Насчет Маевы… Я рад, что ты нашел свое счастье. Черт, я бы и сам женился на ней, если бы ты не нашел ее первым.

Питер густо покраснел, вспомнив, как он пытался прикрыть Маевино обнаженное тело, когда к острову подошел траулер Ганса. Как Маева погрузилась в воду, чтобы спрятаться от посторонних глаз. Слава богу, это был Ганс – человек, с которым Питер дружил с самого раннего детства, – а не кто-то другой. Иначе оркенский магистрат забрал бы Маеву под свою опеку до выяснения всех обстоятельств и наверняка отправил бы ее либо домой, либо куда-то еще, чтобы с ней разбирались другие. Ганс все понял, как только увидел Маеву. Ее огненно-рыжие волосы и жемчужно-белую кожу. Ее зеленые глаза. Маева была воплощенное совершенство. Похоть Питера обернулась любовью еще до того, как они с Маевой сошли на оркенский причал.

– Она здесь чужая, Питер. Ты ее встретил в тот день, когда затонул твой траулер. Когда в море погиб человек. Это значит, что в нашей деревне к ней всегда будут относиться с большим подозрением.

– Необоснованно и несправедливо. Их суждения основаны только на страхе… Если бы они узнали ее получше, то изменили бы мнение. – Он смотрел в бочку с рыбой, чувствуя, как на глаза наворачиваются злые слезы. Она немного другая, только и всего.

Ганс похлопал его по спине:

– Возможно, ты прав. Но как им узнать ее лучше, если она вечно прячется в доме и никуда не выходит. Тебе надо скорее крестить дочку. – Питер начал возражать, но Ганс поднял руку, призывая его замолчать. – Теперь это закон: ребенка надо крестить не позднее чем на восьмой день после рождения. Пастор Кнудсен уже спрашивал о тебе. Ему надо понять, на какой день назначить крещение. Я знаю, что ты не такой уж ревностный христианин… – Питер вновь покраснел. – Если по правде, я тоже. Но тебе надо крестить ребенка. Хотя бы только затем, чтобы пресечь слухи и домыслы о твоей жене и дочери.

Питер знал, что Ганс прав. Но надо еще убедить Маеву. Что подумают люди, когда увидят наше дитя? Его плечи поникли.

– Будем надеяться и молиться, что после крещения все станет лучше. – Ганс помедлил, явно собираясь что-то добавить.

Питер принялся молча сворачивать сеть.

Ганс тихонько откашлялся, прочищая горло:

– Кстати, как зовут дочку?

У Питера загорелись глаза:

– Лейда.

Ганс рассмеялся. Он сразу все понял.

– Спасибо, друг. Лучшего имени и не придумаешь. – Он еще раз пожал Питеру руку. – Я никому ничего не скажу, пока ты сам не будешь готов поделиться со всеми радостной новостью. А пока будь осторожен. Ради Маевы. Ради Лейды.

Он пошел прочь. Питер смотрел ему вслед. Ганс поднялся на борт своего небольшого траулера с почти нечитаемой надписью на борту, сделанной красной краской, давно облупившейся и поблекшей: Л-Е-Й-Д-А. Питер улыбнулся, вспомнив тот судьбоносный день, когда Гансова «Лейда» его спасла. И его, и Мае.

Но улыбка тут же погасла. Последние слова Ганса отдавались тревожным эхом у него в голове. Неприятное предостережение.

Другие рыбаки перешли к следующему траулеру – все так же угрюмо и молча – и теперь переваливали через борт сеть, полную омаров. Питер наблюдал, как на причал сыплется масса из красных клешней и блестящих панцирей, пока в сети не осталось всего два омара, застрявших в ячейках.

Мне снится мама. Она тонет в море. Сама становится морем. Мы с папой сидим в лодке, сделанной из стекла, и плывем к берегу, который не становится ближе. Папа смотрит в сторону горизонта, где море встречается с небом, его взгляд мечется по сторонам, ищет маму. Черные волны бьются о лодку. Несколько рыб подплывают совсем-совсем близко и тут же уносятся прочь. А потом – в глубине, под стеклянным дном лодки – я вижу маму, вижу ее широко распахнутые глаза.

– Папа! Мама тонет! Она прямо под лодкой. Ее надо спасать!

Папа смеется и плачет одновременно:

– Ее не надо спасать. Море не может утонуть в море.

Я дергаю его за рукав:

– Мы нужны маме!

– Маме? А как же мы, девочка? Кто спасет нас?

– От чего, папа?

– От моря…

Я просыпаюсь в холодном поту. Постель промокла насквозь.

Я что, описалась?

Я сажусь на постели. Провожу рукой по одеялу, подношу ладонь к носу. Нет. Пахнет просто водой. Я дергаю ногами, сбрасываю одеяло. Жгучая, колкая боль пронзает обе стопы. Перепонки уже отрастают, тянут кожу, связывают мне пальцы. Я даже не знаю, смогу ли ходить – теперь, когда мама перестала срезать перепонки. Я шевелю пальцами на ногах, пытаюсь их растопырить, растянуть перепонки, но ничего не выходит. Мои пальцы накрепко срослись друг с другом и не хотят расходиться.

Я встаю с кровати. Моя ночная рубашка вся мокрая и холодная. У меня под ногами растекается лужа. Я встаю на колени, не понимая, откуда берется вода. Кап-кап-кап . Я слышу, как она капает, но не вижу откуда. Капли срываются с кончиков моих пальцев, текут по ногам. Чем дольше я стою на месте, тем больше с меня натекает воды. Лужа подо мной превращается в маленькое озерцо, растекается по полу.