Мишель Грирсон - Становясь Лейдой [litres]

Я пожимаю плечами и шевелю ногами в воде. Папа тянется придержать их рукой, чтобы я не плескалась, и вдруг замирает. Его лицо делается суровым. Проследив за его взглядом, я вижу свой ночной горшок под кроватью. Пустой горшок.

– Маева! Неси полотенце! Быстрее!

Что я сделала, папа?

– Что же ты не сказала, что обмочилась? Ох, Лей-ли. Сегодня мой первый день на новом подряде, и мне, знаешь ли, не улыбается явиться на судно в одежде, насквозь провонявшей ссаньем. Мае, я уже опаздываю!

Я кусаю губы. Папа никогда раньше не говорил мне таких грубых слов.

Мама вбегает в комнату, приносит два полотенца. Помогает папе подняться, легонько отталкивает меня и принимается вытирать пол, охая и причитая. Я хочу топнуть ногой, но мама ловит мой взгляд и подмигивает. Я кусаю губу, чтобы не захихикать. У нас с мамой есть секрет – нет, даже два или, может быть, три больших-пребольших секрета из прошлой ночи и нынешнего утра, – и я боюсь лопнуть. Мне не хочется думать о том, что скажет папа, если узнает, что мы от него что-то скрываем. Если узнает, как сильно мама пересыхает.

Папа смотрит на меня, переводит взгляд на маму, потом опять на меня. Качает головой и выходит из комнаты, идет в соседнюю спальню. Громко топает, как медведь, с треском ломящийся через лес.

– Человеку всего-то и нужно, что верный конь и пара чистых штанов. Господи, разве я многого прошу?! Разве у меня мало забот? Почему я еще должен думать об этих чертовых суетных мелочах?

Я замираю и жду, когда папа умолкнет. Но он все никак не умолкает, продолжает ругаться и топать ногами. Потом кричит, обращаясь ко мне:

– Лей-ли, ты ни в чем не виновата.

Я почему-то ему не верю. Я смотрю на маму большими глазами и пытаюсь понять, удивлена ли она так же сильно, как я сама, папиной вспышкой ярости.

Она уже не вытирает пол. Она закрывает глаза и опускает голову. До нас доносится очередное папино «черт возьми».

Он возвращается в мою комнату, раскрасневшийся, злой.

Мама подталкивает меня локтем:

– Лейда, ты ничего не хочешь сказать папе?

Я ничего не сделала!

Приподняв одну бровь, мама кивком указывает на папу.

– Извини, папа, что я тебя намочила. Я не нарочно.

– Ох, мой крольчонок, я на тебя не сержусь. Я просто боюсь опоздать на работу. А ты одевайся и иди кормить кур, как велела мама, да?

Я киваю. Он целует меня в макушку и идет к двери.

– Когда ты вернешься? – спрашивает мама.

Он выходит из комнаты, даже не взглянув в ее сторону.

Я наблюдаю, как он спускается по лестнице. Грохот его шагов разносится по всему дому. Наконец он кричит:

– Jeg vet ikke [43] Я не знаю ( норв. ). .

Хлопает дверь, в доме становится тихо. Мама стоит неподвижно, как камень. Я не знаю.

Три коротеньких слова, которые, кажется, так много значат для мамы.

Внезапно мокрые полотенца летят в стену и падают с влажным шлепком. Мама вытирает руки о юбку.

Я прикрываю лицо рукой, чтобы мама не видела, как я беззвучно смеюсь. Она строго глядит на меня. А потом вдруг улыбается – словно солнце выглядывает из-за туч. Мы обе пытаемся себя сдержать, но я падаю на пол, повизгивая от смеха, и она брызгает на меня водой. Я тоже брызгаю на нее.

Она прекращает дурачиться и берет меня за руки:

– Полно, Лей-ли, у нас много дел. Столько всего изменилось в мгновение ока.

Я киваю, хотя совершенно не понимаю, о чем она говорит.

Она достает из кармана морскую ракушку, которую папа нашел на крыльце.

– Начнем с самого главного: мы пойдем плавать.

– Плавать?

– Да.

– Но я совсем не умею плавать. Я думала, мы будем искать то, что ты потеряла… И папа не любит, когда мы ходим к морю, он и так уже злой на тебя и на меня…

– Именно. Вот две веские причины, по которым нам надо скорее пойти плавать. – Она протягивает мне ладонь, на которой лежит ракушка, розовая и гладкая, закрученная в завиток.

Я хочу ее взять, но все-таки медлю. Зачем нам идти плавать, если надо искать мамину вещь, которую она потеряла?

– Лейда, ты хочешь мне помочь или нет?

Я киваю. Она вкладывает раковину мне в руку.

– Тогда тебе нужно учиться плавать. Уж не знаю, как папа спрятал ее под водой, но я обыскала уже все, что можно. Значит, это единственное, что осталось. К тому же через месяц с небольшим тебе исполнится восемь. Все восьмилетние дети должны уметь плавать.

Я катаю в пальцах маленькую розовую ракушку.

– А если я не смогу научиться, мама? А вдруг я утону?

Она смеется чистым и звонким смехом, похожим на плеск воды, струящейся по камням. Потом поднимает меня на ноги и подбирает мокрые полотенца, лежащие на полу.

– Ох, Лейда. Море не может утонуть в море.

Я смотрю на нее во все глаза. Мой сон .

– Что это значит, мама?

– Что, дитя?

– Что ты сейчас сказала. Разве я – море?

– Это просто такое присловье. Так говорила моя мама.

– Я его слышала раньше.

Мама замирает и пристально смотрит на меня:

– В твоем сне?

Я киваю и вижу, что она вся побелела.

– Значит, нельзя терять время.

Хельга сидела, привалившись спиной к стене своей крошечной камеры, и сжимала в руке маленький черный камень. Она совсем обессилела. Ее мутило от вони. Она провела здесь всего-то три ночи, но смрад мрачной истории этого места – кал, моча, влажные гнилостные испарения – висел в воздухе густой удушающей пеленой, призрачный дух тех несчастных, которые побывали здесь раньше. И теперь к этому смраду прибавится и ее собственное зловоние.

Она ненавидела Нильса Иннесборга. Предателя и лжеца.

Он пришел за ней через несколько часов после смерти его новорожденного ребенка, полный решимости произвести арест в присутствии свидетелей. Он привел с собой пастора и двух молоденьких батраков с магистратской конюшни – совсем юных мальчишек, которым даже нельзя было доверить поводья телеги с клеткой для ведьмы, – на случай попытки побега. Как будто немощная старуха и вправду могла бы сбежать. Ларс Кнудсен сжимал в руке Библию и теребил в пальцах простой деревянный крест, висевший у него на шее. Он не смотрел Хельге в глаза. И в кои-то веки не улыбался. Вот тогда она поняла, что дело плохо.

Единственное окошко в ее тесной камере – до него не дотянешься, слишком оно высоко – представляло собой просто жалкую дырку в стене, размером не больше ладони с растопыренными пальцами. Сквозь него еле проглядывал кусочек серого неба. Иногда снаружи доносились крики чаек. Ветер дул с севера, гнал морозную стужу из Финнмарка. Она была этому рада. Для нее это было напоминанием, что где-то там, за пределами тесного оркенского мирка, все-таки продолжается жизнь. Смерть ее не страшила. Она достаточно долго пожила на свете. Ей ничего больше не нужно от этого мира. Хотя временами ей было приятно вдыхать запах моря.