Мишель Грирсон - Становясь Лейдой [litres]

Вспомни, как возникло это дитя…

Время было везде и нигде. Оно завязывалось в узлы и петляло в пустых пространствах, память свивалась в тугую спираль, сжимавшую сердце. Не в силах противиться, Маева полностью погрузилась под воду. То, что было – шрам у нее на спине, – внезапно сделалось тем, что есть . Открытой раной. Кровоточащей, саднящей…

Маева греется, сидя на камне. Брызги студеной морской воды холодят ее обнаженное тело, ее бледная кожа впитывает лучи солнца. Она предвкушает скорую встречу с любимым, жар того, что грядет. В их последнюю встречу – здесь, на берегу между мирами, – страсть была бурей. Сметающей все на своем пути. Его губы приникли к ее губам еще прежде, чем было сказано хоть одно слово. Он раскрыл каждую клеточку ее тела своими пылкими пальцами и губами. Своим ненасытным языком. Все ее потаенные глубины, бесконечные, точно звезды.

Она смотрит на горизонт. Шторм, бушевавший вдали, унялся. Море стало спокойнее. Отблески солнца на тихих волнах слепят глаза.

Где ты, любимый?

Она поет, чтобы скоротать время. Раскладывает ракушки красивым узором. Каждая секунда, проведенная в ожидании, тянется мучительно медленно.

Она кладет посредине большую морскую звезду с пятью лучами, завершая мозаику из даров моря. Потом убирает ее, создав дыру в самом центре узора. Теперь ракушки ведут хоровод вокруг пустоты. Понимание приходит внезапно: его отсутствие рядом – так же как и присутствие – будит в ней неуемную жажду. Непрестанное, неутолимое желание. Больше ничто – и никто – не насытит ее до конца. Будь ты проклят . Она возвращает морскую звезду в центр узора, одновременно умиротворенная и беспокойная.

Она слышит плеск. Наконец-то . Она выпевает последнюю ноту песни – как приглашение.

Но он не спешит показаться. Он ее дразнит? Ей не верится, что он не бросается на нее, словно изголодавшийся зверь, после столь долгой разлуки. Что ж, в эту игру можно играть вдвоем . Она делает вид, будто не замечает, что он уже здесь. Ложится на спину, подставляя свое тело солнцу.

Она слышит его тихий вздох. Ощущает его желание, звенящее в воздухе между ними. И все же он сдерживает себя. Вытянув ноги, она переворачивается на бок, игриво накручивает на палец прядь волос, передвигает ракушки, разложенные на камне. Я могу подождать еще дольше… Наконец, решив, что помучила его достаточно, она оборачивается к нему лицом.

Он стоит против солнца, темный силуэт из бугрящихся мышц и желания. Прищурившись, она прикрывает глаза рукой. Почему ты так долго ? Только теперь она замечает, что он одет. И у него борода . Он срывает с себя рубаху, мнет ее в руках. У Маевы что-то сжимается внутри, появляется странная настороженность; это новый подход, неожиданный и непонятный.

Он бросается к камню и хватает Маевину серую шкуру прежде, чем она успевает понять, что происходит.

Но зачем? Почему? На этот раз все ощущается по-другому. Словно присутствует некая опасность. По ее телу проходит колючая дрожь, будто предостережение.

Теперь солнце светит ему в лицо.

Лицо незнакомца. Человеческое лицо.

Хотя ощущение опасности становится еще острее, Маева уговаривает себя, что такого просто не может быть. Не может быть, чтобы на нее набросился человек, вдруг возникший из ниоткуда, и украл ее шкуру…

Так не бывает, не может быть… Это наверняка ты, в другом облике…

А потом его руки – человеческие, незнакомые, грубые – прижимают ее к камню.

Она лежит неподвижно. Ее глаза открыты.

В небе над нею кружатся птицы. Волны ласкают ей ноги.

Меня здесь нет.

Ее тюленья шкура вроде бы рядом, но до нее не дотянуться. Обмякшая маска с поникшими усами – ее единственный свидетель. Меня здесь нет. Меня нет…

Она чувствует, как какая-то часть ее существа уносится в небо. Парит высоко над водой, озадаченная происходящим внизу.

Его тело бьется в нее, его руки давят ей на плечи. Кости у него на бедрах острые, точно ракушки и камни под ней. Его жесткая борода колет ей шею. Его зубы вонзаются в мочки ее ушей, в плечи, в грудь… Меня-здесь-нет-меня-нет…

Разложенные на камне ракушки врезаются ей в кожу.

Оставляя глубокие кровавые следы из осколков.

Потом у нее на спине останется шрам. В форме пятиконечной морской звезды.

Время собралось воедино. Нити – спутанные обрывки, перебитые крылья – вытянули ее из глубины. Она вырвалась на поверхность, хватая ртом воздух. Легкие жгло как огнем. Незримые пальцы отпрянули, стерлись, как давние воспоминания.

– Мае, пожалуйста. Здесь такой холод… Иди в дом. Ты нужна нашей дочке.

Питер стоял рядом с поилкой, держа в руках одеяло. Его голос дрогнул, когда он увидел ее отекшее лицо.

– Ты нужна мне.

Маева выбралась из корыта. Где я? Что со мной?

Питер развернул одеяло в руках, чтобы укутать ее и согреть.

Она прошла мимо него, словно не замечая. Ее обнаженное тело уже было сухим.

Она свисала, как куль тряпья, с ветки дерева. Для такой крепко сбитой старухи ее тело раскачивалось легко, будто дитя на качелях – дитя, глядящее на корабли на горизонте. Ее ноги болтались на ветру.

Был отличный денек для повешения: солнце сияло вовсю, зимний прибрежный ветер носился в толпе зевак, развевал пряди волос, задирал женщинам юбки, срывал шляпы с голов мужчин. На казнь собралась вся деревня.

Он сидел на верхушке дерева, откуда было все видно. Он не различал лица, но знал, что среди всех собравшихся лишь один человек проливал слезы, жалея старуху. Маева стояла чуть в стороне от толпы, рядом с нею стоял бородатый мужчина и крепко держал ее под руку.

Этот мужчина – муж – не плакал. Но беличьи чувства подсказали ему, что человек был взволнован. Нервничал и боялся до дрожи.

Все остальные были исполнены чувств совершенно иного рода.

Мстительные и довольные в своей праведной правоте.

Слова, словно произнесенные вслух, явственно прозвучали у него в голове, хотя это была не его мысль.

Он вдруг осознал, что он здесь не один, наверху, скрытый среди ветвей висельного дерева. Он обернулся, уже зная, что сейчас увидит. Старуха переступила черту между жизнью и смертью. На ее сморщенной шее по-прежнему висела петля, как веревочное ожерелье.

God morgen, старая.

Она помахала ему рукой. Широко улыбнулась. Игриво взбрыкнула призрачными ногами.

Он кивком указал на толпу. Никто о тебе не горюет – никто, кроме нее. Он произнес эти слова на стрекочущем беличьем языке, указав лапами на Маеву.

Старуха пожала плечами. Это не горе, а чувство вины, причем совершенно безосновательной . Он почувствовал, что это правда. И страх за ребенка. Но моя смерть защитила их всех.