Мишель Грирсон - Становясь Лейдой [litres]

– Сиди здесь.

Прямо над ними грохочет гром, Лейда вздрагивает.

– Не бросай меня, мама… – Она хватается за полу Маевиной длинной накидки.

– Я здесь, рядом, дитя. – Лейда крепко ее обнимает. Маева пытается разжать ее руки, но они словно одеревенели от страха. Сейчас надо быть смелой, дитя . – Давай зажжем лампу. Так тебе будет все видно, и мне будет легче найти тебя в темноте.

Лейда кивает и разжимает руки. Маева роется в сундуке у штурвала. Отодвигает в сторону все ненужное – красный шарф, пустую бутыль из-под виски – и находит масляный фонарь и коробок спичек. Она зажигает фонарь и подкручивает фитиль, чтобы он горел ярче. Темнота озаряется теплым свечением.

Маева ставит фонарь рядом с Лейдой.

– Только не трогай его руками. Я быстро сделаю все, что мне нужно, и вернусь за тобой.

Маева делает глубокий вдох, берет свой мешок и спускается на причал.

Она знает, что шкура здесь; ее пальцы гудят в предвкушении. Она подходит к носовой части лодки, ее тело буквально звенит. В груди все сжимается, и вот она видит свое сокровище. Да! Takk, сестры . Она чуть не лишается чувств от радости. Шкура растянута на носу лодки, по ее краю пробиты дыры для веревочных петель. При виде этих пробоин Маева с трудом сдерживает слезы. Сама шкура выцвела от непогоды, поблекла от солнца и ветра. Я тебя еле узнала . Но сейчас это не важно, размышляет она. Все вернется. Все станет таким же, как было. Таким, как должно быть.

Она достает свои швейные ножницы и бросает мешок на землю. Принимается резать веревку, которой шкура крепится к борту. Веревка толстая, плотная, она держится крепко, но решимость Маевы крепче любого сопротивления. Каждый раз, когда обрывается перерезанная веревка, что-то обрывается и в груди у Маевы. Словно с каждым щелчком острых ножниц она отделяется от своего человечьего тела, кожа, которую она носит сейчас, постепенно линяет. Освобожденная половина шкуры хлопает на ветру. Маева сбивается с ритма, теряет всякое ощущение верха и низа. Земля под ногами качается, словно она уже оказалась в море и плывет по волнам.

Я иду к тебе, любовь моя.

– Маева!

Нет . Она вся напрягается, словно окаменев. Нет!

Питер стоит чуть поодаль, тяжело дышит, его сапоги и одежда забрызганы грязью. Его руки сжимают веревку, которой траулер привязан к причальной тумбе.

– Я никуда тебя не отпущу.

Лодка качается на приливных волнах, готовая вырваться в море.

Маева видит его глаза и понимает, что он перешел ту черту, когда человек может внять гласу разума.

– Питер, не надо.

В небе снова грохочет гром, и этот грохот отдается дрожью в ее костях.

Питер кричит в шум дождя:

– О чем ты думала, бога ради? Ты не подумала о нашей дочери?

Она по-прежнему держит ножницы в руке. В руке, дрожащей от страха. От любви. От ярости.

– У меня нет выбора. Ты сам не оставил мне выбора.

– Ты даже не попрощалась.

Его слова – его слезы – мерцают в каплях дождя. Ох, Питер… Он видит, что она смягчилась. Тянет к ней руку, хочет прикоснуться, но его вновь обретенная уверенность выводит ее из оцепенения; она уворачивается от него, выставив перед собой острые кончики ножниц.

– У тебя всегда был выбор, Мае. Не уходи. Не бросай нас.

Нас?

– Свою дочь я не брошу. Она идет со мной.

Он подходит еще на шаг ближе. Его голос дрожит:

– Если уходишь, то уйдешь одна.

Черта с два . Маева выпрямляется в полный рост. Между ними стоит пелена дождя.

– Ты кое о чем не знаешь. Насчет нашей дочери. – Краем глаза Маева видит, как Лейда, прячущаяся на лодке, в страхе выглядывает наружу через ограждение.

Питер ее не замечает, он держит веревку. Веревка скользит у него в ладони, и он морщится, словно от боли. Его лицо вдруг бледнеет. Маева тоже бледнеет, глядя на его руки; у него воспаленные пальцы. Распухшие, красные. Обручального кольца почти и не видно. Волны яростно бьются о траулер, словно стараясь расколотить его о причал.

– Я знаю все, что мне надо знать о нашей дочери. Не сбивай меня с толку, жена.

Она указывает на его руку и говорит обвиняющим тоном:

– Якобсен мне сказал. У тебя spekk-finger . – Инфекция, поражающая только охотников на тюленей. Маевино сердце сжимается от страшного подозрения: он ходил на охоту. Она указывает на шкуру, хлопающую на ветру. – Я хочу знать почему, Питер. Почему ты разрезал ее на части? – Она чувствует, как наливается жжением шрам у нее на спине.

Питер опускает голову, не в силах смотреть ей в глаза.

Она ждет . Мне нужно, чтобы ты признался. Я заслужила узнать правду.

Наконец он бормочет:

– Это не я.

Она ревет от досады:

– Ты разрезал ее на две части. Отрубил голову…

Она умолкает, вдруг сообразив, что и так знает правду. В голове словно растаял густой туман, и все стало ясно, как день.

Хильда.

Перед глазами встает картина: черноволосая женщина размахивает ножом, кромсает ее кожу. А Питер стоит рядом и смотрит.

Это жестокое откровение: внезапно увидеть близкого человека таким, какой он есть на самом деле. Без прикрас, без притворства. Незнакомец, за которого она вышла замуж – человек, которого, как ей представлялось, она знала и даже любила после всех этих лет, – так и остался для нее чужим и далеким. Перемены, произошедшие в нем, – перемены, произошедшие в ней самой, – были просто игрой и притворством. Сплошным наваждением. Столько лет лжи и обмана . Столько долгих мучительных лет, разрушающих ее разум и тело. Спокойная, тихая жизнь – такая простая и безопасная. Такая домашняя и смиренная .

Но дикий зверь никуда не исчез. Всегда таился внутри.

Ее вдруг накрыло волной смрадной гнили. Ее всю окутал душок разложения: гниющая рыба, зловоние нагретых на солнце водорослей. Кислый вонючий пот… что-то острое вонзилось ей в спину… обломки костей и ракушек.

Этот мужчина – этот рыбак – стоит перед нею, раскинув сеть. Как в тот злополучный роковой день. День, когда он поймал в море жену.

Он открывает рот, чтобы заговорить.

Она поднимает руку:

– Не надо. Не говори ничего.

Ей не хочется слышать это жестокое, страшное признание.

Он подходит еще ближе к ней, тянет руки. Его распухший большой палец напоминает хищный коготь. Маева пытается увернуться. Ножницы полосуют его по ладони, разрезая холм воспаленной инфекцией плоти. Из пореза сочится кровь. Потрясение при виде алеющей раны заставляет время остановиться…

Ты рычал глухо, как зверь. У тебя изо рта несло гнилью.

Твой рот был как забытый богами грот, гулкая пустая пещера, когда ты исторг в меня свое семя. Ты стонал и вздыхал, словно твое изуверское действо предполагало романтику между влюбленными. Ты не заметил, как я внутренне отстранилась, уносясь мыслями вдаль, пока свежая кровь у меня на спине превращалась в гниющий шрам. Насытившись, ты отвалился от меня и соскользнул в воду, гордый собой, воодушевленный своей ролью спасителя…