Джон Хорнор Джейкобс - Живой роскошный ад [сборник litres]

– Нет, не вернёт, – покачала головой я.

– Нет?

– Ни за что, – ответила я. – Если вернёт, мы убьём его.

– Но Папа сказал…

– Сколько это стоит? – спросила я. У кассы была стеклянная витрина с разнообразными ножами: простые маленькие перочинные ножи, такие же ножи побольше, другие, ещё больше – в ножнах и с рукоятями из кости, украшенными изображениями гаучо и голых женщин. Чем больше был размер оружия, тем выше была цена. У дна витрины ножи становились менее роскошными и более армейскими на вид; там я заметила изогнутый нож: одну из сторон лезвия венчали зазубрины. Его длина соответствовала ширине всей витрины – скорее он походил на мачете, чем на ножик. Ярлык на орудии гласил «Corvo», но цены не было.

– Зачем это вам? – спросила женщина.

– Подарок для папы.

– Он тут годами лежал, – она заглянула в ящик. – Я и не знаю, сколько он стоит.

– Нож над ним чуть меньше, и он стоит семьдесят пять песо.

– Сто песо, – сказала продавщица.

– Справедливо, – ответила я. – И точило ещё.

Женщина добавила к моим покупкам нож-корво и точило. Я заплатила. Выйдя из меркадо, я села на бетонную плиту, на которой стояло здание, прислонилась к стене и стала пить пиво, глядя на мошкару вокруг ламп над бензонасосами. Налила жидкость в зажигалку, зарядила фонарик батарейками, оставшиеся убрала в рюкзак. Стала курить, закрыв глаза в ожидании рассвета. Сон не шёл ко мне, а до зари было долго, и я вынула из рюкзака конверт с двумя клочками бумаги, достав третий из кармана.

Три клочка, три имени, но только две пары координат. Я заметила бы это и раньше, если бы у меня было время посмотреть на бумажку из дома Хорхе Кампоса.

Я открыла атлас, поднесла клочок с именем Алехандры к карте и нашла широту на севере, где-то среди высокогорных пустынь Махеры, а долготу – рядом с аргентинской границей, и отметила эту точку крестиком. Координаты Авенданьо с остальных клочков бумаги нашлись у крошечной деревушки на побережье, далеко на севере Махеры. Она называлась Ункера.

Если соединить Кордобу, крестик в высокогорной пустыне и деревушку Ункеру, получилась бы почти прямая линия на севере и северо-западе.

Откинувшись на стену и ожидая рассвета, я задремала. Выйдя наконец из беспокойного полусна, я вытащила корво, плюнула на точило и принялась водить тупым лезвием по грубой поверхности туда-сюда. Ритмичное движение ввело меня в своего рода транс, который прерывали только шипением тормозов, когда у заправки останавливались большие грузовики. В прицепах блеяли козы и фыркали кони; не попадая в ноты, свистели водители, проверяя шины у автомобилей, которые везли все подряд: скотину, дизельное топливо, виноград, подсолнечное масло, пшеницу, кукурузу, хлопок. От них вокруг стояла настоящая какофония. В сельской местности работа, казалось, никогда не останавливалась. Внимание водителей мой мотоцикл привлекал больше, чем я, несмотря на нож, который я точила у всех на виду. В Аргентине никто и не моргнул бы при виде оголённого кинжала. Вдруг лампы над насосами мигнули и погасли, и я осталась в темноте. Я легла на бетон, подложила под голову рюкзак, словно подушку, и уснула.

Когда на востоке проклюнулся свет, я снова оседлала мотоцикл и ехала почти до вечера, покрыв больше тысячи и ста километров. Местность становилась более высокой и голой: редкая трава уступала выбеленным на солнце камням и пыли – то белой, то цвета охры, то коричневой, то снова белой. Воздух был более разреженным. Когда усталость наконец настигла меня, я уснула на целые сутки в мотеле неизвестного и безымянного городка. Мой мотоцикл, как и в прошлый раз, разделил со мной номер. Телефон не звонил, или я его не слышала.

На следующий день я оказалась у границы, охраняемой солдатами, наблюдавшими из маленькой хижины за голой дорогой – машин не было. Ветер, непрерывно обивавший многомиллионные горные вершины, сгладил края перевала; высокие солёные равнины разлетелись на каменные осколки, будто эоны назад, когда тут не росло ни деревьев, ни лишайников, ничего живого, сюда упал метеорит. Горный перевал был отмечен простым зелёным знаком над шоссе с надписью «paso de mazabrón limite internacional» и количеством миль до следующего города.

Свернув с дороги, чтобы солдаты меня не видели, я поехала по каменистой осыпи со скоростью восемьдесят километров в час – что небезопасно на постоянно шевелящихся камнях – и въехала в Махеру незамеченной, выскочив на дорогу, когда пограничники в своей крошечной лачуге остались далеко позади. Я вернулась домой, но не испытывала ни потрясения, ни предвкушения, и меня не встречали дряхлые старики, как у Гомера. Я ехала всё по такой же голой земле, разве что оказалась ближе к координатам с клочка бумаги, под которыми стояло имя Алехандры.

Каждый изгнанник мечтает вернуться домой – такова природа нашей утраты. Каждый рассказ требует концовки, где всё исправится, зло будет побеждено, а если нет, то хотя бы восстановится статус-кво. Я столько лет мечтала вернуться, мечтала, что семья – то, что от неё останется, или что я смогу найти – встретит меня вином и радостными воспоминаниями, смешанными с горечью. После государственного переворота собирать семьи в Махере – всё равно что заново собирать разбитое стекло: осколков всегда меньше, чем должно быть.

Но теперь, чтобы обрадоваться, мне достаточно было найти Авенданьо – доброго и безумного старика-поэта, который называл Неруду отцом всех нас. Неруда сейчас казался мне чужим и далёким – всего лишь очередной мелкий поэт, погибший от рук диктатора очередной банановой республики. Я не считала Авенданьо поэтом – я видела в нём человека, полного прекрасных противоречий, который, если не исцелил частично мою тоску по матери и отцу, то хотя бы сделал её выносимой.

Было далеко за полдень, когда я оказалась возле Арриате – города, ближе всего стоявшего к координатам Алехандры. Он представлял собой скудное скопление каменных зданий возле перекрёстка с одним рынком и одной церковью. До тех пор я не замечала правительственных машин Махеры – полицейских или армейских – даже у границы, здесь же возле церкви сгрудились зелёные джипы и грузовики, хотя я не видела возле них солдат. Я помчалась сквозь город так быстро, как только могла, останавливаясь за пару километров от машин, чтобы вынуть из кожаной куртки атлас, поднять забрало шлема и найти широту и долготу. Впрочем, точно определить их не получалось, так как в атласе ни на одной оси не было минут – придётся угадывать.

Я поехала по дороге в сторону своей догадки; несколько секунд – и просёлочная дорога, покрытая выбоинами, увела меня с большой дороги вниз по склону, потом по неровной каменистой осыпи. Вдали над землёй возвышался красный холм, напоминавший рожок или сахарную голову. При спуске и последующем подъёме мотоцикл оставил за собой длинный шлейф из пыли, и моё сердцебиение ускорилось: любой, кто смотрел в эту сторону, даже за многие мили увидел бы, что я тут еду.