Эрика-Джейн Уотерс - Песнь призрачного леса [litres]

Когда песня подходит к концу, с улыбкой поворачиваюсь к Седару. Мелодия расслабила меня, настроила на более беззаботный и игривый лад.

– Ну как? Довольна ли твоя душенька? Стоим ли мы времени и сил такого занятого, серьезного парня, как ты? Все ли управляются со своими «игрушками» достаточно ловко, чтобы угодить тебе?

Наш блюграссмен с показным смирением втягивает голову в плечи, но по глазам видно – он отнюдь не пристыжен.

– Годитесь, все годитесь, норм.

Орландо едва удерживается от хохота – очевидно, его веселит нарочито протяжный акцент Седара, который тот даже не думает скрывать. Сара, однако, поглядывает на нашего мандолиниста неприязненно, а Роуз на нее, в свою очередь, неуверенно. Команда из нас, надо признать, довольно странная, чреватая внутренними противоречиями, но ведь получается же классно!

Далее Седар берет на себя главную партию в «Похорони меня под ивой» [59]. Ее мы проигрываем несколько раз, пока все не освоятся в мотиве. Потом переходим к «Я изнурен». Тут вокальная часть достается главным образом Роуз и Седару, но подпеваем и Орландо, и я – в те отрезки, когда не орудую смычком, а отбиваю рубленый ритм. Сара явно не намерена в этой обновленной группе открывать рот. Однако несмотря на отшумевшие споры по поводу «занудного» традиционного репертуара, она, похоже, начинает получать удовольствие от происходящего.

Когда – уже по третьему заходу – стихает «Я изнурен», Кеннет не выдерживает:

– Слушайте, а в блюграссе есть что-нибудь не о смерти и умирании?

В ответ – дружный хохот. Собственно, стоило бы от него и воздержаться – ведь такие песни и вправду должны наводить его на печальные раздумья об отце, о незажившей ране… но, кажется, не наводят. Во всяком случае, по нему не скажешь. Может, просто волевым усилием велел себе не унывать?

– Одну вещь знаю, – отзывается Седар и с фирменно кокетливой улыбкой затягивает «Дубравушку».

Сара широко распахнутыми глазами с беспокойством косится на меня, но я передергиваю плечом и вступаю со скрипкой.

Это все равно было неизбежно. Шок от первого столкновения с моей «крестной» песней на «Открытых микрофонах» давно прошел, и теперь я в состоянии просто ловить кайф от «Дубравушки». И даже исполнять на заветной скрипке!

Чего я никогда не смогу – так это внимать ей или играть ее, не слыша в голове голоса папы. Каждая строчка выжжена в моем сознании родным почерком. Каждая нота – привет от отца. Чем дольше мы играем, тем сильнее зажмуриваю глаза и позволяю потоку воспоминаний унести меня далеко-далеко: папа пробуждает меня «Дубравушкой» поутру и гладит по взъерошенным волосам. Папа забирается в кабину своего фургона и машет мне в окно. Папин гроб опускают в могилу, и звонкий голос его уходит от нас глубоко под землю.

Лети, моя скрипочка, обволакивай меня исступленным стенанием… Безотчетно ускоряю темп, остальные за мной подтягиваются, словно и их моя внутренняя энергия тянет за собой. Все быстрее, быстрее… и вот мы уже играем так быстро, как на моей памяти никто никогда «Дубравушку» не играл. Уже пальцы должно бы судорогой сводить, но я почти не чувствую своей плоти, отделилась от нее, растворилась в музыке. Не поднимая век, только ее и впитываю, и в конце концов она становится осязаема, она во мне, она течет по моим венам. Уверена: если сейчас открыть глаза, перед ними предстанет зияющая бездна океанская.

Седар уже даже не пытается петь, слишком громко воет скрипка, ее не перекричишь, на «ринге» остались только инструменты: мандолина неистово звенит, скрипка стонет, два банджо дребезжат из последних сил, гитара Кеннета отчаянно пытается пробить себе место. А «Гибсона» Орландо вообще не слышно. Распахнув наконец перенапряженные очи, он, не мигая, в шоке, в столбняке уставился на что-то прямо за моей спиной.

Разворачиваюсь назад всем корпусом, чтобы не прекращать играть, и вижу: в дверях незнакомая женщина – темные волосы всклокочены, карие глаза под длинными ресницами – как у Сары. Я сразу узнаю ее по фотографии над кроватью моей подруги. Сто раз рассматривала. Это ее мать.

Ее покойная мать. И я тону в водовороте чувств, смешанных из страха, раскаяния, радости, надежды – сам черт не разберет.

– Сара… – чудом удается каркнуть мне, но смычка от струн не отнимаю. Подруга смотрит прямо на меня, мамы за моей спиной не замечает. – Сзади… – Смещаюсь вбок, освобождая ей обзор.

Увидев призрак, она роняет банджо.

Ковер приглушает его глухой стук, но Седар и Роуз уже тоже заметили, опустили инструменты и взирают на необыкновенную сцену в немом испуге. Я же продолжаю водить смычком – отчасти потому, что не хочу останавливаться, отчасти потому, что не могу. «Дубравушка» взяла меня в полон.

– Мама? – Сара медленно поднимается с тахты, как зомби, пересекает комнату, на ходу машинально снимая с себя один за другим все напальчные «когти» для струн (на полу остается из них дорожка), и замирает в двух метрах от матери. Теперь обе молча созерцают друг друга, и у каждой на лице – такие эмоции, что трудно на них смотреть.

Наконец Сара тянет руку к маминой щеке, и я могу вообразить, как сжимается ее сердце при тактильном контакте, – мне не забыть той ночи, когда в мою спальню явился дух старика. Не забыть колючего, безнадежного холода от его прикосновения.

– Ты же умерла, – отчетливо и внятно произносит Сара, но голос ее все равно почти тонет в звуковых волнах от скрипки.

Седар кладет руку мне на плечо, и я понимаю: тем самым он умоляет меня прекратить пиликать, но, если я сейчас остановлюсь, Сара может так и не услышать голоса своей матери. Поэтому просто меняю мелодию и играю теперь гораздо тише. Наш ковбой смотрит вопросительно – я отрицательно качаю головой – и оставляет меня в покое.

– Прости, что оставила тебя одну… – Глаза привидения притягивают к себе потусторонним блеском – не оторвешься.

– Почему ты ушла? – Сара обхватывает сама себя за локти, в голосе ее дрожит нота отчаяния. Вероятно, она посылала этот вопрос в пустоту до нынешнего дня тысячи раз.

Мать отводит взгляд, ищет им чего-то, будто никак не решается открыть истину: не уверена, что Сара ее выдержит.

– Мне было так грустно. Очень грустно. И тяжело. Все было тяжело. Заниматься собой было тяжело. Встать с кровати было тяжело.

Сара на несколько шагов отступает, ее мать следует за ней, вплывает в освобожденное пространство. Ее руки тянутся к Сариным щекам, и, к удивлению моему, дочь не уклоняется. Даже не вздрагивает!

– Я так тебя любила, – продолжает пришелица с того света. – Самое очаровательное, идеальное дитя… Я тебя была недостойна. Даже одного твоего мизинца. Ты нуждалась в ком-то, кто даст тебе больше. Позаботится лучше. Мне казалось, я правильно поступаю… уходя.