Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Я больше не чувствую себя прежней. Я словно стала выше ростом и прямее из-за «косточек» корсета. Все мое тело теперь спрятано под слоями одежды, и я даже представить себе не могу, как в таком виде можно бегать по берегу реки или наклоняться, чтобы по привычке подхватить на руки Энни. И острых прикосновений морского ветра я больше уже не чувствую. Эти одежды укрывают меня ото всего на свете, и мне интересно, смогут ли они настолько изменить мою внешность, чтобы обмануть того, кто сделал меня своей избранницей. И все-таки я стесняюсь показать себя даже Бетт. Сижу на тюфяке и при слабеньком свете тростниковой свечки слушаю, как скребутся мыши, и думаю о том, что сейчас делают Энни, мама и Джон и что бы они сказали, если б сейчас увидели меня. Я хочу жить той жизнью, в которой носят такую одежду, но боюсь, что это навсегда отдалит меня от родных.

Кто-то стучится в дверь, и я вскакиваю от неожиданности.

– Иди-ка сюда, покажись, – говорит Бетт.

И я, не давая себе времени на сомнения, выхожу в другую комнату. А Бетт, поднимая повыше свечу, освещает меня всю с головы до ног и удовлетворенно замечает:

– Ну что ж, неплохо. Теперь ты выглядишь вполне прилично, настоящая маленькая леди. Если, конечно, вот на это внимания не обращать. – Она пренебрежительно указывает на мои растрепанные волосы. – Ладно, садись.

Я покорно усаживаюсь возле стола, и Бетт начинает меня причесывать. Она работает молча, и движения у нее куда более нежные и аккуратные, чем я ожидала; каждую прядь она одной рукой придерживает у корней, а второй расправляет и расчесывает деревянным гребнем, причем используя ту сторону гребня, где зубья редкие, так что он почти не застревает в спутанных волосах. Странное дело, но меня охватывает покой; это так приятно, когда о тебе заботятся. Расчесав мне волосы, Бетт убирает их с лица, приподнимает, закалывает высоко на затылке, затем отступает, подбоченивается и с довольным видом говорит:

– Ну вот, почти готово. – Она наливает в миску воды и с помощью какого-то лоскута обтирает мне лицо и шею сзади. Вода холодная, а тряпка довольно грубая, но я, закрыв глаза, сижу тихо-тихо. Затем Бетт по очереди отмывает мне руки – сперва тыльную сторону, потом ладони, а потом, крепко прижимая тряпицу, выскребает у меня из-под ногтей застарелую грязь.

– А теперь, – говорит она, – маленький женский секрет.

Она берет с полки маленький горшочек с каким-то розовым порошком, пахнущим розой, окунает туда палец, наносит капельку этого порошка мне на щеки и втирает.

Затем Бетт выкладывает на стол чепчик. Самый простой, предназначенный, чтобы немного прикрыть лоб и уши. Точно такой же носит и она сама, да и все деревенские женщины. В памяти моей мелькает давнее воспоминание: мама снимает с головы такой чепчик и кладет его на стол.

– Ну, надевай, – говорит Бетт.

Я надеваю чепчик. Она смеется, качает головой и гораздо глубже натягивает его и на затылок, и на лоб, старательно запихивая под него каждую выбившуюся прядку волос. Потом она снова отступает от меня и смотрит, сурово сложив на груди руки. Мне становится не по себе, да и чепчик неприятно сдавливает голову.

– Ну вот, теперь ты почти готова, – говорит она. – Нет, погоди, а башмаки-то!

И Бетт, взяв свечу, направляется в другую комнату, а я остаюсь сидеть за столом. Вокруг стоит тишина, комната освещена лишь колеблющимся пламенем, горящим в очаге; слышится тихое потрескивание дров и далекий гул морских волн. Меня опять охватывает ощущение покоя.

Тем временем возвращается Бетт. Вытирая пыль с пары коричневых кожаных башмаков, она говорит:

– Старые, ты уж извини.

В детстве у меня тоже были башмаки. Новенькие, кожаные. Помнится, я все смотрела на их сверкающие мыски. Но теперь даже вспомнить не могу, каково это – чувствовать свои ноги обутыми.

Бетт, опустившись на колени и поставив башмаки передо мной, помогает мне обуться. Я с легкостью всовываю ноги в башмаки, но они слишком велики мне. Хотя, когда Бетт их туго зашнуровывает, они перестают с меня сваливаться, и я, по крайней мере, хотя бы могу стоять вполне нормально.

Бетт садится возле стола и говорит мне:

– А теперь пройдись.

Я делаю шаг, но слишком широкий, и слишком высоко поднимаю ногу, так что сразу теряю равновесие. Да и башмаки какие-то очень тяжелые.

Бетт смеется:

– Давай, давай, походи немного, поупражняйся. Тут все дело в практике.

Я начинаю ходить по комнате, но шаги по-прежнему делаю слишком большие, да и двигаюсь так медленно, словно бреду по пояс в воде.

– До чего ж ты на утку похожа, – говорит Бетт.

– У меня никогда не получится! – Я в полном отчаянии, мне просто плакать хочется, однако я не плачу, а смеюсь вместе с Бетт.

Отсмеявшись, она вытирает глаза и ободряюще мне улыбается:

– Да все у тебя получится! Продолжай упражняться.

Я хожу и хожу кругами – мимо очага, мимо двери в спальню, мимо входной двери, мимо сковородок на стене – и чувствую, что постепенно шаги мои становятся мельче, да и двигаюсь я ловчее.

– Ну вот видишь! – радуется Бетт. – У тебя отлично получается!

Я решаю минутку передохнуть. У меня кружится голова и от бесконечного хождения по комнате, и от той неожиданной смены событий, которая привела меня в этот дом и заставила надеть чужую одежду. Бетт потихоньку начинает готовить ужин, а я иду в спальню, подбираю с пола свои прежние лохмотья и застываю с ними в руках, не зная, может, мне стоит снова в них переодеться.

Бетт, заметив мои сомнения, вытирает руки о фартук и, засовывая под чепчик выбившуюся прядку волос, говорит:

– Останься так. Покажи ему.

Уже в дверях я снова поворачиваюсь к ней – к этой женщине, которую почти не знаю, но которая столько со мной возилась, одевала меня, обмывала, говорила со мной ласково, как с ровней.

– Я не знаю, как мне тебя…

Она не дает мне договорить:

– И не нужно. Считай, что ты просто покупаешь у меня кое-какую одежонку, вот и все.

Я киваю, благодарная за эти слова не меньше, чем за одежду.

– Твоя мать однажды очень нам помогла, – говорит Бетт. – Мы тогда еще только поженились, и сети Натаниэля куда чаще приходили пустыми, чем полными. А она не только заклятье на нашу лодку наложила, но и сказала, в какой части залива улов более щедрый. С тех пор мы ни дня не голодали.

А когда я уже пошла прочь, шаркая ногами и с непривычки скребя по земле носами башмаков, она крикнула мне вслед:

– Шагай, шагай смелей, да не шаркай, не волочи ноги по земле!

Она стояла на берегу реки, эта женщина, глядя на закат, отражавшийся в речной воде, и он понимал, что это Сара, но не мог в это поверить. Все в ней было вроде бы знакомым – и то, как она вздергивала подбородок, и то, как прямо держала спину, и даже то, как она обернула плечи шалью, которая раньше принадлежала его матери. Да, он понимал, что это наверняка Сара, но не чувствовал ее.