Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

– Что? Какая еще другая сестра? – Она присаживается перед малышкой на корточки, берет ее за руки, трясет и все спрашивает: – Говори, что еще за другая сестра? О чем ты? Кого ты видишь?

Энни вытирает нос тыльной стороной ладони, смущенно на меня глядя, и я прихожу ей на помощь:

– Это она меня имеет в виду. Ей кажется, что я стала другой.

– Да, эта Сара похожа на прежнюю, но это не она, – подтверждает Энни. – Разве ты сама не видишь, мамочка?

Мать падает на колени, неловко сгорбившись и опустив голову. Энни наклоняется и ласково гладит ее по волосам, с тревогой заглядывая ей в лицо.

– А ты что подумала? – спрашиваю я у матери, дрожа от гнева и с трудом подчиняя себе дрожащие губы. – Что она видит призраков своих мертвых сестер? Что свидетели твоих былых деяний прокрадываются к нам в таком обличье, что лишь Энни способна их видеть?

Мать закрывает лицо руками, и плечи ее начинают вздрагивать. Но горе свое она выражает безмолвно – ради Энни, а может, и ради меня. И сейчас мне жаль, что я не успела перехватить те злые слова, что невольно вылетели у меня изо рта. Сейчас я готова их проглотить, да и язык свой заодно тоже.

– Мамочка, ты заболела? – шепотом спрашивает Энни. – Наверное, ты тоже слишком много этой пахты съела?

Я поднимаю узел со своей старой одеждой и направляюсь в соседнюю комнату. Когда я прохожу мимо матери, она вдруг резко выбрасывает руку и хватает меня за лодыжку. Мне становится страшно. А она смотрит на меня сквозь неряшливые пряди волос, прилипшие к влажному лбу, и говорит:

– Моя единственная мечта – это чтобы тебе никогда не довелось пережить то, что пережила я, и чтобы ты так и не узнала, что способно заставить женщину совершать те поступки, которые совершила я.

И тут в нашу дверь стучатся; довольно громко, но неторопливо. Тук-тук-тук. Постучавшись три раза, мужчина по ту сторону двери откашливается. Мне его голос явно незнаком. Мама, поднявшись с пола, прижимает палец к губам и глазами предупреждает нас об опасности. Она явно хочет, чтобы мы куда-нибудь скрылись.

Собственно, скрыться мы можем только в соседней комнате, где спим. Туда я и веду Энни. Потом вспоминаю, что глиняная куколка осталась на столе, быстро возвращаюсь и сую ее в карман. Энни удивленно на меня смотрит и уже собирается спросить, зачем я это сделала, но я успеваю закрыть ей рот рукой.

В дверь снова стучатся, на этот раз более громко и настойчиво, и мама, оглянувшись на нас через плечо и убедившись, что мы уже скрылись в соседней комнате, поправляет волосы, насколько это возможно, и настежь распахивает дверь.

Я жестом приказываю Энни лечь на нашу лежанку, но она только головой трясет и продолжает за меня цепляться, не сводя глаз с дверного проема. Но отсюда нам видна лишь мамина спина да краешек шляпы незнакомца. И еще носок его башмака, тщательно вычищенного, но теперь припорошенного пылью. Дверь в дом так и осталась открытой, и оттуда врывается волна свежего воздуха, достигая моего лица. Энни испуганно зарывается в мою юбку.

Шляпа незнакомца движется – такое ощущение, что он встал и осматривает нашу мать с головы до ног. Я слышу его голос, резкий и как бы нарезанный на отдельные слова. Словно каждое его слово – это камень с острыми краями, и он выкладывает их в ряд, но так, чтобы они не касались друг друга. Мама, видимо, предпринимает попытку закрыть дверь, и я вижу, как рука в перчатке снова ее открывает. Затем начищенные башмаки гостя делают несколько шагов по комнате; шляпа съезжает ему на затылок, когда он, задрав голову, осматривает провисшие балки и гнилую кровлю.

Энни еще крепче вцепляется в мою юбку, потом, подняв мордашку, вопросительно смотрит на меня. Ее личико – точно бледное пятно в окружающем мраке. Я снова указываю ей пальцем на нашу постель, и на этот раз она послушно туда заползает и с головой накрывается одеялом.

Тем временем гость подходит к столу, двумя пальцами приподнимает чепчик, забытый мной, и поворачивается к маме. Она застыла, вцепившись пальцами в край стола.

– Кому принадлежит эта вещь? – спрашивает он.

Мама мгновение колеблется, потом говорит:

– Это… нам принесли, мы не просили.

– Но хозяйка-то у него есть?

– Мы раньше в деревне жили, у нас был домик, а муж мой, рыбак, в море ходил. А когда его не стало, мы сюда переехали. – Голос матери дрожит, и я едва сдерживаю слезы. Не знаю, чего мне хочется больше – заплакать или укусить этого человека: хорошенько вонзить зубы в его мягкую плоть, которую он скрывает под богатой одеждой.

– Никто не возражает, – говорит мама. – Здесь ведь чума была, вся эта деревня вымерла. Люди говорят, это место проклято, вот никто и не хочет…

– Проклято? – Он аккуратно кладет чепчик на стол и обеими руками его расправляет. – Кем проклято?

– Я… ну, просто так говорят.

Он снова начинает неторопливо прохаживаться по комнате. Останавливается, рассматривает башмаки, которые я оставила у стены.

– И на что же вы живете?

– Я стараюсь делать все, что умею. Люди ко мне приходят, когда у них недуг какой приключится.

Гость подходит к двери, ведущей в нашу комнату, и даже делает шаг внутрь; он озирается, но не говорит ни слова, а увидев меня, прижавшуюся к стене, поднимает руку, касается шляпы и выходит, повернувшись ко мне спиной. Затем он быстро идет к входной двери, но внезапно останавливается и спрашивает у мамы:

– Вы, значит, та самая колдунья? Знахарка?

Она не отвечает. А он, в очередной раз внимательно осмотрев комнату, произносит:

– Что-то я не замечаю здесь никаких свидетельств веры в Господа. Вы в церковь-то ходите?

Мать кивает и безнадежно опускает голову. Сердце у меня начинает так колотиться, словно хочет выскочить из груди, и я умоляю его успокоиться, опасаясь, что наш гость может услышать, как оно стучит.

– Это ваше колдовство… В любом колдовстве может таиться зло. Разве не так? – Он прямо-таки пронзает маму своим острым взглядом.

– Но я же всего лишь лекарственные растения использую, – пытается оправдаться она. – Я знаю, какое из них какой недуг вылечить может. Только и всего.

– А я слышал иначе. Все вы, ведьмы и знахарки, одним миром мазаны. От целебных растений до колдовских зелий у вас рукой подать. Как и от исцеления до проклятия. А еще я слышал, вы злых духов призываете, что во тьме скрываются, и с их помощью всякие богомерзкие дела творите.

– Ох, нет, что вы, господин мой, – говорит мама, и ее тихий голос звучит так искренне. – Я бы никогда к таким вещам прибегать не стала – к колдовству, как вы это назвали. Я только и умею, что разными травами лечить. А иных знаний у меня и нет.

Он по-прежнему держит дверь нараспашку, но при этом не проявляет ни малейшего намерения уйти.