Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

– И все же это нечестивые знания. Не сомневаюсь, что даже в вашем глухом краю вы слышали, насколько наш король обеспокоен распространением всяких богомерзких практик. Так что знаете, какая участь ждет тех, кто колдовством занимается.

Его слова падают в полной тишине, как тяжелые камни. Да, мы хорошо знаем, на что он намекает.

– Здесь никто колдовством не занимается. – Мама говорит довольно спокойно, но я-то слышу, как сильно она напряжена. – Вам нечего бояться.

– Действительно, бояться мне нечего, – говорит он, – ибо моя совесть чиста. – Он снова касается полей шляпы. – Фамилия моя Райт. И я еще вернусь.

Наконец-то он перешагивает через порог, и дверь за ним с глухим стуком закрывается. Мать прямо-таки падает на табурет. Энни, сбросив одеяло, соскакивает с лежанки и мчится к ней. Крепко прижав ее к себе, мать подносит палец к губам, призывая нас пока что хранить молчание. Какое-то время мы выжидаем. И лишь убедившись, что он действительно ушел, мама говорит чуть презрительно:

– А шляпу-то он мог бы и снять!

– Вряд ли самое страшное – это его невоспитанность, – замечаю я.

– И все-таки… – Мама рассеянно гладит Энни по голове и смотрит в пол. – Ах, это ты, Росопас! Ну, на этот раз даже тебе было не под силу нас защитить.

Я по-прежнему стою в дверном проеме, и меня прямо-таки распирает от бесчисленных вопросов, которые, впрочем, никак не могут пробиться наружу. Та магическая куколка все еще у меня в кармане, и я благодарю себя за то, что у меня хватило сообразительности ее спрятать. Ах, какая это была бы замечательная улика! Как раз то, что этому Райту и требуется, чтобы незамедлительно отправить нас в ассизы [6].

Из оцепенения нас выводит пение возвращающегося домой Джона – это веселая песенка-сказка о ведьме, которая превратилась в зайца. Если эту песенку поют с должным умением, она и впрямь способна развеселить и смягчить душу. Но в данном случае выбор весьма неудачен. Да еще и поет Джон просто ужасно, это просто какое-то кошачье мяуканье. Его некогда приятный голосок теперь ломается и сам собой внезапно скачет с грудных басовых нот к пронзительному верещанью.

Он врывается в дверь, налетает на стол и смеется. Смеется до икоты. Волосы свешиваются ему на лицо, и от него прямо-таки несет элем, чего раньше никогда за ним не замечалось. В руках у него целая груда какой-то одежды, и этими одежками он размахивает перед нами, как тогда размахивал украденным ягненком.

Мать тут же выбегает наружу и внимательно оглядывает склоны холма, потом возвращается, громко хлопнув дверью, и запирает ее на засов. Энни сидит за столом, опершись подбородком о кулачок и сунув в рот большой палец. Она болтает ногами и явно ничуть не обеспокоена. С любопытством смотрит на вещи. И я очень даже рада, что она понятия не имеет ни о пьянстве, ни о его последствиях.

– Откуда это? – спрашиваю я, хотя ответ и без того очевиден.

– Украл! – гордо сообщает Джон, словно совершил великий подвиг. Значит, он в очередной раз рисковал не только собственной головой, но и всеми нами. А ведь сейчас мы особенно уязвимы. А что, если, не дай бог, гнев деревенских вспыхнет с новой силой? Мы лишились прежней защиты, а на нового магистрата рассчитывать нечего. Ох, как я зла на этого идиота! Пальцы мои сами собой сжимаются в кулаки, меня так и тянет хорошенько стукнуть Джона.

– Я же сказала, парень, действуй тихо и незаметно, если тебе уж так это понадобилось, – говорит мать. – Никуда не годится красть и хлебать эль на виду у всей деревни. Да еще орать на всю округу, когда несешь охапку краденого барахла. И насчет нового магистрата я тебя предупреждала. Его нам нужно теперь особенно остерегаться. – Она вдруг сгибается пополам, прижимая руку к груди.

А Джон, чуть не промахнувшись мимо табурета, страшно веселится из-за собственной неловкости и смотрит на мать так, словно она только что его похвалила.

Палец с чмоканьем вылетает у Энни изо рта, она тоже смеется, поглядывая то на Джона, то на меня.

– Ой, какой он смешной стал!

Мать хватает принесенную им одежду и башмаки, в гневе трясет всем этим у Джона перед носом, потом швыряет в него, а он, не успев ничего перехватить, заливается смехом.

– Что все это значит? – спрашивает у него мать. – Какой еще недодуманный план ты собрался в жизнь воплотить?

Он машет в мою сторону рукой, омерзительно рыгает и, поглядывая из-под упавших на лицо волос, спрашивает:

– Если ей это можно, то почему мне нельзя?

– Ты тоже собрался жениться на богатой фермерше? – спрашивает мать.

Он грозит ей пальцем, мотает головой: «Не, не, не…», и чуть не падает с табурета, слишком сильно наклонившись в ее сторону. Энни вовсю хихикает. Выпрямившись, он с важностью заявляет:

– Это для работы.

Мама садится за стол, теребит пальцами украденную одежду.

– Тебе что, работу дали? – спрашивает она.

– Нет, но дадут. Вот я надену эти… – он хлопает ладонью по принесенным шмоткам, – эту… Надену и пойду в деревню. И тогда мне точно работу дадут. И я ее возьму. Любую, какую предложат. Как Сара и сказала. Для меня непременно работа найдется.

Вид у него торжествующий, а мама теперь обращает свой обвиняющий взор на меня.

– Это ты ему в башку эти бредни вбила? – грозно спрашивает она.

– Ничего я не вбивала, я же не думала…

Она наклоняется к Джону и снова трясет у него перед носом украденной одеждой:

– Неужели ты, дурачина, думал, что можно будет в краденом перед людьми предстать? Да еще и надеяться, что они тебе работу предложат? Да еще и не имея ни мастерства, ни умения?

– А как же мне быть-то? – Джон тоже начинает орать. – Если у меня ничего не будет, так я никем и не стану. Так и буду воровать, потому что у меня никогда не будет работы, буду и сам голодать, и смотреть, как вы все с голоду сохнете. А ведь я единственный мужчина в доме, я должен свою семью обеспечивать!

Слезы текут по его лицу, и он по-детски растягивает глаза пальцами, чтобы остановить слезы. Энни подкрадывается к нему – она теперь очень серьезна, – забирается к нему на колени, обнимает за шею, и он тоже льнет к ней, цепляется за нее, словно утопающий за кусок плавника, и рыдает уже в голос. Я тщетно пытаюсь продолжать на него сердиться, но жалость пересиливает. Сейчас я вижу перед собой всего лишь мальчишку, своего младшего брата, охваченного горьким отчаянием.

Я присаживаюсь возле Джона на корточки, поглаживаю его по вздрагивающему плечу.

– Ничего страшного, – шепчу я. – Все у нас хорошо, а будет и еще лучше. Всем нам. Очень скоро.

Я верю в это, потому что должна верить. Я должна жить, я должна работать на ферме Тейлора, должна зарабатывать, потому что только это защитит их всех. И тогда мы, все вместе, непременно будем жить гораздо лучше.