Эд Курц - И создал из ребра я новый мир

Энн в притворном негодовании раззявила рот, обрамленный сажей, и погрозила ребенку пальцем.

боже-боже, нет-нет-нет, этакое место — ничего хорошего для дитятки!

Теодора заерзала на стуле, нахмурившись. Она не помнила, чтобы ее няня в детстве говорила или вела себя в преувеличенной манере исполнителя своей роли на экране.

Девочка надулась, подняла ногой крошечное облачко пыли. Энн сердито посмотрела на малышку и уперла свои огромные руки в широкие бедра. Из-под шатра вышел карлик в костюме шута, закурил сигарету и настороженно посмотрел на Энн и Малютку Тренершу. За ним по пятам следовал приземистый человечек с рябым лицом, растянутым в гримасу, что казалась скорее последствием трупного окоченения, чем настоящей улыбкой. На его круглой голове красовался увитый полосатыми лентами колпак, большие пальцы рук он сунул за подтяжки. Пружиня на каблуках, подбежал к няньке и девочке.

Нянюшка усердно затрясла головой, ее массивные, черные от сажи щеки тряслись, как у бульдога, пока девочка дергала ее за юбки и делала огромные просящие глазищи. Зазывала схватил себя за бока и зашелся в экзальтированном приступе смеха. Ни няня, ни малютка явно не поняли причину его балагурства, да и Теодора ее не вполне поняла.

Зазывала продолжал зазывать, Энн — трясти головой, титры услужливо передавали суть их конфронтации. Наконец умелый балаганщик победил — няня сдалась и прошла за ним следом в шатер.

И вот что они увидели!

В новом кадре оказалась невероятно тучная женщина в раздельном купальнике. Она сидела на подстилке из сена за железной решеткой и тряслась, отчего огромные жировые складки ходили ходуном и шлепались друг о друга (Теодора произнесла вслух: «Большая Берта» — она начала вспоминать).

И действительно, на титульной карточке, показанной следом, значилось, что тетка-гора — не кто иная, как Большая Берта, почти пятьсот фунтов чистопробной женщины.

Следующий экспонат, как и все, сидел за решеткой — печального вида создание, все обросшее не то шершавой чешуей, не то потрескавшимися костными бляшками. Изредка тело содрогалось, и тогда чешуйки наверняка терлись друг о друга, рождая шуршащий звук, но этого немой фильм передать, конечно, не мог. Согласно титульной карточке, это была уникальная женщина-аллигатор из болот Луизианы.

Так они и текли беспрерывной рекой: бородатая женщина в балетной пачке; пара сиамских близнецов, играющих в шахматы; мальчик-краб, что потягивал чай, опасливо зажав ручку фарфоровой чашки меж двух уродливых пальцев, росших врастопырку прямо из запястья. Были там поросенок с одним выпуклым черным глазом в центре головы (он же «поросенок-циклоп») и уродец с выступающим лбом и опухшей челюстью («обезьяна или человек?» призывала разгадать надпись на карточке).

Предпоследним балаганным уродцем оказался безрукий скрипач — маленький черный мальчик, игравший на скрипке ногами, но без звука. Опять же, оценить его мастерство не представлялось возможным.

Завершал парад уродов «Джоджо, Мальчик Псоглавец! Дикая Мерзость! Наихудшая Ошибка Природы!». Отпрянув от зевак, мальчик-зверь закрывал лицо мохнатыми руками. Он скалил зубы и, казалось, рычал на пытливую камеру, снимавшую его. И действительно — разъяренный, испуганный зверь, достойный как сочувствия, так и опаски.

Резкая смена кадра явила зрителей, среди которых черная нянюшка Энн, не бывшая на деле ни черной, ни нянюшкой, размахивала руками над головой в напускном ужасе:

Боже-Боже!

не должно быть так!

это всё — Сатаны проделки, не иначе как!

(Теодора застонала. Она вспомнила, как нянюшка отреагировала, но фильм это все выставлял в извращенном, непотребном виде. Контекст совсем не тот: насколько Теодора помнила, недовольство Энн вызвал не вид бедного мальчика, а скорее отношение к нему антрепренера. Тогда, правда, антрепренер был совсем другой — на экране его роль, само собой, досталась Зазывале Дэвису.)

Девочка почти не обращала внимания на театральные выкрики няни: была слишком очарована лохматым мальчиком в клетке. Она осторожно подошла к решетке, на которую взрослые тоже не обращали внимания, и просунула между ними пухлую розовую руку. Сначала Джоджо Псоглавец только и делал, что ежился и рычал. Девочка не знала, что он себя вел так лишь потому, что хозяин цирка велел ему так делать; в ее глазах он был тем дикарем-монстром, о котором говорилось на карточке, и детская вера тем более делала жест необычным. Мальчик Псоглавец перевел свои огромные карие глаза с добродушной девочки на зазывалу, няню и испуганных зрителей, что наблюдали друг за другом, а не за ним. Его рычание мало-помалу стихло, тяжелое дыхание замедлилось до более мягких вдохов и выдохов. Он внимательно посмотрел на девочку-счастливицу, у которой волосы были там, где им положено быть; которая носила одежду и посещала вонючие придорожные цирки лишь для того, чтобы поглядеть на чудеса природы, а потом вернуться домой. Он склонил голову набок — непреднамеренно и комично, как собака, — и издал всхлип, вызвавший слезы у юной зрительницы по другую сторону решетки.

И тут произошло чудо. В своем сочувствии и горе девочка, отчаянно вцепившись в холодные железные прутья, стала трясти их… и дверь клетки внезапно распахнулась.

Мальчик ахнул и прижал волосатую руку ко рту, чтобы заглушить звук. Кроме девочки, никто, казалось, ничего не замечал; взрослые теснили Энн в самый дальний угол палатки, чтобы усадить ее и обмахнуть лицо веером. Девочка бросила быстрый взгляд в ту сторону. Когда она повернулась, мальчик выскочил из клетки, опрокинув ведро, которое вывалило нечистоты прямо на сено. Ведро, отскочив к прутьям клетки, громко лязгнуло о них, вновь обратив внимание девочки и всех остальных посетителей шатра на него.

Энн закричала. Зазывала Дэвис разразился гневными воплями, переданными в виде звездочек титрами. Мальчик Псоглавец, отчаянно раззявив рот, бросился прочь, минуя ряды выставленных на всеобщее обозрение клетей с балаганными уродцами.

Женщина-крокодил плакала, уткнувшись чешуйчатым лицом в чешуйчатые руки, но безрукий скрипач и Большая Берта заголосили в унисон: поймайте его! поймайте!

Девочка бросилась в погоню, взрослые последовали за ней. Кто-то, пробежав мимо стенда с плавающими в формалине мертворожденными фриками, опрокинул один, самый крупный, экспонат. Емкость упала и разбилась вдребезги. (Запах был ужасен; она помнила его так ясно, что теперь почти ощутила вновь. Гниль и нечистоты — вот чем вонял несчастный образец.)