Эд Курц - И создал из ребра я новый мир

Кукла ее отца сидела, скрестив ноги, на полу церковного погреба, в маленькой ямке, вырытой из грязи. Отец держал что-то в своей лишенной пальцев руке — талисман или амулет, покрытый коркой грязи, проржавевший от старости и из-за отсутствия ухода, но его форма была вполне узнаваема. Безликая голова куклы повернулась в одну сторону, затем в другую, осматривая странный артефакт со всех сторон, прежде чем встать на ножки и сунуть руку в прореху на боку. Марджи знала — восприятие отцом мира давно изменилось. У него в душе поселилось нечто, делавшее его статус пастыря Литчфилда шуткой, известной ему одному, сугубо личной, над которой он проводил бо́льшую часть времени, внутренне смеясь, даже когда плакал. И всякий раз, оставаясь наедине со своим тайным талисманом, он крепко прижимал его к голове и чутко прислушивался к тому, что мог слышать лишь он.

Знак, казалось, светился, когда кукла делала это: он обладал цветом в черно-белом мирке фильма, отливая золотом заходящего солнца. Марджи не могла расслышать, что он сказал, но, по какой-то, неизвестной ей причине, показалось, что это было нечто вроде « твоя жизнь — ложь; ты никому не молишься ».

Что-то такое, что она всегда знала и надеялась, что отец никогда не догадается.

Затем последовала любопытная сцена: кукла, изображавшая преподобного Джима Шеннона, сидела за картонным столом в помещении, которое Марджи приняла за кухню, склонившись над запутанным гнездом из ткани, ниток и сушеных трав, — кукла строила кукол, причем последняя была размером с русскую матрешку. Зашив одну из матрешек, он достал амулет и стал втирать его в тело куклы, словно мистическую мазь. Марджи ожидала, что за этим последует невероятное или ужасное, но Преподобная Кукла просто положила фигурку на бумажный стол и стала работать над новой. Марджи не могла взять в толк, что это за процесс.

Но мгновение спустя он коснулся амулетом новой куклы, как и первой, а затем оторвал ей голову. Кадр сменился, показывая куколку-Марджи, что затягивалась украдкой сигаретой и выдыхала дым, сделанный из хлопка. Она прислонилась к стенке картонной аптеки, откинув назад одну, лишенную суставов, ногу, — и вдруг у нее отлетела голова, оставив след из ярко-красной пряжи, свисающей из распоротой шеи.

Марджи взвизгнула — и, будто ее крик послужил причиной, фильм вмиг оборвался: картинка сменилась на древний немой фильм цвета сепии, изображающий фокусника, со сцены сыплющего избитыми, старыми как мир трюками. Она резко вернулась в реальность, в темный зал, где рядом с ней сидел Скутер, обнимая колени и хихикая, как младенец. Еще большую тревогу вызывала женщина в четвертом ряду, которая кричала изо всех сил, но никто, кроме Марджи, этого, похоже, не замечал. Темноволосая женщина, сидевшая позади вопящей чокнутой, рыдала, уткнувшись лицом в ладони, а полицейский — она не помнила его имени, но знала, что его лучше сторониться, — колотил кулаками по сиденьям по обе стороны от себя и хрипел при каждом вдохе.

Другие тоже вели себя странно: на самом деле почти все из дюжины или около того людей, усыпавших веснушками сиденья кинотеатра, либо плакали, либо кричали, либо вели себя так, словно ужасно напуганы. Насколько Марджи могла судить, Скутер был единственным, кто хорошо проводил время. Несмотря на шум, производимый все более возбужденной аудиторией, он продолжал хихикать и раскачиваться взад-вперед на своем сиденье. Она нахмурилась, чувствуя, как нарастает давление в голове, и тронула его за колено.

— Скутер? Скут?

Не отрывая глаз от экрана и не меняя радостного выражения лица, Скутер шлепнул ее по руке. Второсортное ловкачество кудесника на экране приводило его в дикий восторг или он видел что-то совсем другое? Ей стукнуло в голову, что никто из вдруг помешавшихся кинозрителей не видел странную маленькую мелодраму ее жизни, облеченную в кукольный спектакль, — лишь она одна. То, что они наблюдали, было чем-то… очень личным , таким, что только их могло повергнуть в ужас или восторг.

Марджи встала и медленно двинулась вдоль ряда, пока не добралась до освещенного прохода. Напоследок она бросила взгляд через плечо в зал. Психованная, вопившая белугой, теперь еще и раздевалась перед собратьями-сумасшедшими.

Она в последний раз попыталась окликнуть Скутера, но тот, как она и ожидала, не обратил на нее внимания. Никто в зале не обращал; каждый был в своем мирке, пойманный в ловушку тем, что видел… или думал, что видит.

Марджи сглотнула подступивший к горлу комок и побежала к двери. Ей нужно вернуться домой и узнать, что натворил отец.

Показ завершился незадолго до часа ночи, после чего экран потемнел и свет в зале снова зажегся. Зрители — все, кроме Марджи Шеннон, — еще несколько минут сидели без движения, ошеломленные, будто только проснулись. В конце концов, пошатываясь, люди один за другим вышли в вестибюль, из него — на темную влажную улицу.

Дин Мортимер отправился не к себе домой, а в управление шерифа; там завалился в одну из камер предварительного заключения и уснул. Джорджия Мэй Бигби вернулась домой; по дороге она налетела на енота, хотя не осознала этого, как не осознала и того факта, что была совершенно голой. Скутер лишь задавался вопросом, что стало с его спутницей во время долгой прогулки домой; его мысли были сосредоточены на том, что Литчфилд, возможно, попал в беду, что война в Европе могла перекинуться за океан и заразить родной городок. Ему смутно пришло на ум, что существует некий заговор, коренящийся в преподобном Шенноне и его падшей церкви, но им не ограниченный. Скутер с ужасом осознал, что, похоже, и его родители глубоко вовлечены в это темное дело. Он отправился домой и, приехав сразу после двух часов, прямиком направился к оружейному шкафу отца. Он обдумывал выбор в течение нескольких минут и остановился на браунинге авто-5 — любимом охотничьем оружии старика. Скутер зарядил его тремя патронами из нижнего ящика шкафа, убедился, что они все плотно загнаны в камеры, и поднялся по лестнице на второй этаж. Джон и Мэри-Бет Кэрью спали беспробудным сном в своей огромной кровати, когда он вошел в спальню и зажег лампу. Джон даже не шевельнулся, но Мэри-Бет приоткрыла-таки один глаз и пробормотала что-то невнятное. Скутер решил, что это, вероятно, немецкий язык, и этого оказалось достаточно, чтобы решить судьбу его матери. Он поднял дробовик, уперев приклад в плечо, и разнес ей голову на куски с расстояния трех футов. Изголовье кровати было забрызгано красно-черной кровью и кусками черепа и мозга; что-то попало Джону в лицо. К тому времени он проснулся и вскочил с кровати, не успев понять, что за гром грянул. Затем, найдя затуманенным взглядом то, что осталось от жены, Джон Кэрью испустил долгий пронзительный крик. Он повернулся взглянуть на своего единственного сына, который перевел на него ружье, и вопросил визгливо: