Стефани Майер - Солнце полуночи [litres]

– Я умею быть терпеливым, – заверил я так легко, как смог, – когда стараюсь.

Она почти улыбнулась моим словам, но только одной стороной рта.

– Я доставлю тебя домой, – пообещал я. Возможно, она считала, что ей не остается ничего другого, кроме как пройти это испытание огнем; считала, что почему-то у меня в долгу. Но она ничего не должна мне. Она могла преспокойно уйти, как только пожелает.

Ее ответ застал меня врасплох: вместо того чтобы с облегчением уцепиться за возможность, которую я предложил, она явно рассердилась на меня. И когда заговорила, ее голос был язвительным:

– Если хочешь, чтобы к вечеру я одолела пять миль, прорубаясь сквозь эти джунгли, начинай показывать дорогу прямо сейчас.

Я остолбенело вытаращился на нее, ожидая продолжения – какого-нибудь признака, что она поняла суть того, что я предложил, – но она лишь вскинула голову и вызывающе прищурилась.

Не зная, что еще делать, я подтолкнул ее вперед одной рукой, другой одновременно отводя с дороги нависшую ветку. Она поднырнула под ветку, потом сама отвела вторую, поменьше.

В лесу и впрямь стало легче. А может, мне просто требовалось время, чтобы осмыслить ее первую реакцию. Я прокладывал путь, отводил ветки, придерживал их. Она почти не поднимала глаз, но не избегала встречаться со мной взглядом – видимо, просто не доверяла земле под ногами. Я увидел, как она испепелила глазами несколько корней, опасливо переступая через них, и тут сообразил, в чем дело: конечно же, нет ничего странного в том, что неловкий человек нервничает, шагая по неровной тропе. Но моя догадка все-таки не объясняла ее недавнего уныния и последующей вспышки гнева.

В лесу многое оказалось проще, чем я ожидал. Здесь мы остались совершенно одни, без свидетелей, и все же я не чувствовал опасности. Даже когда мы несколько раз сталкивались с препятствиями – поваленным деревом поперек пути, слишком высоким камнем, чтобы запросто взобраться на него, – и я машинально протягивал руку, чтобы помочь ей, эти прикосновения давались мне немногим труднее, чем в школе. Эпитет «трудный» к ним вообще не относился: они приятно волновали, как и прежде. Осторожно помогая ей подняться, я слышал, как ее сердце начинает колотиться с удвоенной скоростью. И представлял, что мое сердце билось бы точно так же, будь оно способно на это.

Наверное, я не чувствовал или почти не чувствовал опасности потому, что знал: это не то место. Элис ни разу не видела, как я убиваю Беллу в густом лесу. Если бы еще видения Элис не врезались в мою память… Само собой, незнание вероятного будущего и неготовность к нему могли стать той самой ошибкой, которая повлечет за собой гибель Беллы. Слишком уж все выглядело неопределенным и немыслимым.

Уже не в первый раз в жизни я пожалел, что не могу затормозить работу собственного мозга. Заставить его действовать с человеческой скоростью, пусть хотя бы на день, на час, чтобы не хватало времени вновь и вновь зацикливаться на одних и тех же неразрешимых вопросах.

– Как ты предпочитаешь проводить дни рождения? – спросил я. Мне настоятельно требовалось хоть чем-нибудь отвлечься.

Ее губы скривились, изобразив нечто среднее между иронической улыбкой и хмурой гримасой.

– А что такого? – продолжал я. – Не моя очередь задавать вопросы?

Она рассмеялась, взмахнула рукой, словно отметая это предположение.

– Да нет, ничего. Просто я не знаю, что ответить. Я не особо люблю дни рождения.

– Вот это… неожиданно. – Я не смог припомнить, чтобы когда-нибудь слышал такое от подростка.

– Слишком напрягает, – пожала она плечами. – Подарки и все такое. А вдруг они тебе не понравятся? Придется сразу же надевать маску, чтобы никого не обидеть. Да еще все на тебя глазеют .

– Твоя мать редко угадывает с подарками? – предположил я.

Ее ответная улыбка ничего не выдала. Я понял, что она не скажет о матери худого слова, несмотря на явные душевные раны.

Почти полмили мы шли молча. Я надеялся, что она сама добавит что-нибудь или задаст вопрос, по которому станет ясно, о чем она задумалась, но она упорно и сосредоточенно смотрела в землю. Я предпринял еще попытку:

– Кто был твоим любимым учителем в начальных классах?

– Миссис Хепманик, – над ответом она не раздумывала. – Во втором классе. Она разрешала мне читать на уроках – почти всегда, когда мне хотелось.

Я усмехнулся:

– Сокровище.

– А у тебя кто был любимым учителем в началке?

– Я не помню.

Она нахмурилась:

– Точно. Прости, я не подумала…

– Незачем извиняться.

Только через четверть мили я наконец придумал вопрос, который она не сумела бы с такой же легкостью задать мне.

– Собаки или кошки?

Она склонила голову набок:

– Даже не знаю… может, все-таки кошки? Уютные, но независимые, верно?

– Неужели у тебя никогда не было собаки?

– У меня никого не было – ни тех ни других. Мама говорит, у нее аллергия.

Ее объяснение имело, как ни странно, скептический оттенок.

– Ты ей не веришь?

Она помолчала, не желая выглядеть предательницей.

– Ну, просто… – с расстановкой начала она, – я часто видела, как она гладит чужих собак.

– Интересно, почему? – задумчиво спросил я.

Белла рассмеялась. Смех был беспечный, без малейшего оттенка горечи.

– Мне понадобилась целая вечность, чтобы уговорить ее согласиться на рыбку. Наконец я догадалась, в чем дело: она боялась, как бы из-за питомцев мы не оказались привязанными к дому. Я же рассказывала тебе, как ей нравилось уезжать куда-нибудь каждые свободные выходные – осматривать какие-нибудь города или исторические памятники, которых она раньше не видела. Тогда я показала ей автоматические кормушки с таймером, с которыми можно оставить рыбку больше чем на неделю, и она сдалась. Просто Рене терпеть не может любые якоря. В смысле, у нее ведь уже есть я, правильно? Одного гигантского, меняющего всю жизнь якоря более чем достаточно. И вешать на себя новые она не намерена.

Я старательно делал невозмутимое лицо. Эта проницательность Беллы – в ней я не сомневался, она всегда видела меня насквозь – придала более мрачный оттенок тому, как я истолковал ее прошлое. А если потребность Беллы кого-нибудь опекать вызвана не беспомощностью ее матери, а ощущением, что свое место в мире надо заслужить? Я разозлился, представив себе, как Белла, возможно, чувствовала себя лишней или считала необходимым доказывать, что она чего-то стоит. Мной овладело удивительное желание каким-нибудь приемлемым способом потакать всем прихотям Беллы, чтобы дать ей понять: самого факта ее существования более чем достаточно.

Она не заметила, как я изо всех сил старался сдержаться. Снова засмеявшись, она продолжала: