Стефани Майер - Солнце полуночи [litres]

Я все еще не был всецело уверен в своем новом «я»; неистовый экстаз, наполняющий каждую мою клетку, казался недолговечным. Но возвращаться к себе прежнему я не желал. Того давнего Эдварда теперь я считал неполным, незавершенным. Как будто ему недоставало одной из половин.

Тому Эдварду было бы не под силу сделать то, что сейчас удалось мне: я наклонился и прижался губами к нижнему краю ее лица, чуть выше пульсирующей артерии. Позволил губам мягко скользнуть вдоль нижней челюсти до подбородка, затем проложил поцелуями путь обратно к уху, ощущая бархатистую податливость ее теплой кожи под легким нажимом моих губ. Я не торопясь вернулся к ее подбородку, почти к самым губам. Она затрепетала в моих руках, напомнив о том, что удивительное тепло для меня – это ледяной зимний холод для нее. Я разжал объятия.

– А реакция, – прошептал я ей на ухо, – у меня все равно лучше.

Настоять на своем и сесть за руль было на редкость удачной мыслью.

О том, что происходило в машине – сплетении рук, взглядах, сиянии от радости, – разумеется, не могло быть и речи, если бы ей понадобилось сосредоточиться, напрячь все человеческие органы чувств, чтобы следить за дорогой. Мало того, ощущение предельной наполненности чистым светом не исчезало. Я понимал, как случившееся ошеломляет меня, но не был уверен насчет степени его влияния на человеческий организм. Гораздо надежнее было поручить наблюдения за дорогой моему, нечеловеческому.

Облака плыли по небу смещались на нем, пока длился закат. Время от времени тускнеющий красный свет солнца ударял, словно копье, мне в лицо. Я представлял себе, какой ужас ощутил бы еще вчера, выдав себя таким образом. А теперь мне хотелось смеяться. Я полнился смехом, словно свет во мне стремился наружу.

Из любопытства я включил радио в пикапе и с удивлением обнаружил, что оно не настроено – послышались только помехи. Но в таком грохоте двигателя неудивительно, что Белле было не до музыкального сопровождения. Я вертел ручку настройки, пока не нашел станцию, которую кое-как можно было расслышать. Крутили Джонни Эйса, и я улыбнулся. «Pledging My Love» [7] Клянусь в моей любви. . Очень кстати.

Я начал подпевать – получилось немного пошловато, но я радовался возможности сказать ей эти слова: « И вечно я буду любить лишь тебя ».

Она не сводила глаз с моего лица, улыбаясь с чувством, в котором я теперь безошибочно угадывал радостное изумление.

– Любишь музыку пятидесятых? – спросила она, когда песня кончилась.

– В пятидесятые годы музыка была неплохой. Гораздо лучше, чем в шестидесятые или семидесятые… бр-р! – Хотя и в те годы встречались явные таланты, но на немногочисленных радиостанциях крутили далеко не ту музыку, которую я особенно любил. Стилем диско я так и не проникся. – Восьмидесятые – еще куда ни шло.

Она ненадолго сжала губы, ее взгляд стал напряженным, будто что-то беспокоило ее. Наконец она тихонько спросила:

– А ты скажешь мне когда-нибудь, сколько тебе лет?

Так, значит, она боялась расстроить меня. Я беспечно улыбнулся:

– А это важно?

Кажется, от моего несерьезного тона она вздохнула с облегчением.

– Нет, просто интересно… Ничто так не мешает спать по ночам, как неразгаданная тайна.

Пришла моя очередь тревожиться.

– Интересно, расстроишься ты или нет.

У нее не вызвала отвращения моя нечеловеческая натура, но количество лет, разделяющих нас, она воспримет иначе? Во многих и совершенно реальных отношениях мне все еще было семнадцать. Поймет ли это она?

Что она уже успела нафантазировать? Тысячелетия у меня за плечами, готические замки и трансильванские наречия? Что ж, во всем перечисленном нет ничего невозможного. У Карлайла имеются такие знакомые.

– А ты проверь, – подзадорила она меня.

Я вгляделся в ее глаза, поискал ответы в их глубинах. Вздохнул. После всего, что уже было между нами, неужели я не должен был расхрабриться? И тем не менее я опять боялся напугать ее. Разумеется, на этот раз у меня не было другого пути вперед, кроме абсолютной честности.

– Я родился в Чикаго в тысяча девятьсот первом году, – признался я, глядя на шоссе перед собой, чтобы она не чувствовала себя как под прицелом, мысленно производя вычисления, и все же продолжал искоса посматривать на нее. В ее сдержанности было что-то неестественное, и я понял, что она старательно следит за своей реакцией. Ей не хотелось выглядеть напуганной – не более чем мне хотелось напугать ее. Чем лучше мы узнавали друг друга, тем чаще, казалось, повторяли чувства друг друга, как в зеркале. Гармонировали.

– Карлайл нашел меня в больнице летом тысяча девятьсот восемнадцатого, – продолжал я. – Мне было семнадцать, и я умирал от «испанки» – испанского гриппа.

В этот момент самообладание изменило ей, она потрясенно ахнула, широко раскрыв глаза.

– Я плохо помню, что со мной было, – заверил я. – С тех пор прошло немало времени, а человеческая память ненадежна.

Судя по виду, это ее не успокоило, но она кивнула. Молчала, ожидая продолжения.

Я только что мысленно поклялся был честным, но теперь понял, что даже у честности должны быть пределы. Кое-что ей надо знать обязательно… но посвящать ее в некоторые подробности неразумно. Может, Элис права. Может, если чувства Беллы близки к тем, какие я испытываю сейчас, она сочтет своим долгом продлить их. Чтобы остаться со мной, как она говорила на лугу. Я понимал, что мне будет непросто отказать Белле в этой просьбе. И потому старательно выбирал слова.

– Но я помню, каково мне было, когда Карлайл… спас меня. Это не пустяк, такое не забывается.

– А твои родители? – робко спросила она, и я перевел дыхание, радуясь, что последние фразы не вызвали у нее вопросов.

– К тому времени они уже умерли от той же болезни. Я остался один, – рассказывать об этом не составляло труда. Эта часть моей истории казалась скорее вымыслом, чем подлинными воспоминаниями. – Поэтому Карлайл и выбрал меня. В разгар эпидемии никто даже не заметил, что я исчез.

– А как он… спас тебя?

А вот и трудные вопросы. Я задумался о том, что важнее всего скрыть от нее.

Мои слова уводили от сути вопроса, обходили ее.

– Это было трудно. Мало кто из нас наделен выдержкой, без которой этой цели не достичь. Впрочем, Карлайл всегда был самым гуманным, самым участливым из нас… Вряд ли найдется в истории хоть кто-нибудь, кто сравнится с ним. – На минуту я задумался об отце, гадая, отдают ли ему должное мои похвалы. И продолжал излагать те сведения, которые считал не представляющими опасности для нее: – А мне было просто очень и очень больно.

Если другие воспоминания, способные причинить боль – особенно об утрате матери, – были спутанными и потускневшими, то воспоминание об этой боли оставалось исключительно отчетливым. Я слегка вздрогнул. Даже если придет время, когда Белла опять выскажет ту же просьбу, уже полностью отдавая себе отчет, что значит остаться со мной, одного этого воспоминания хватит, чтобы отказать ей. Меня отвращала сама мысль о том, что Белле придется столкнуться с такой болью.