Ольга Елисеева - Триумфатор [litres]

Теперь проконсул – нищий, остался голым, как в бане. Обидно, но ничего не сделать. Зато Папея могла вволю тратить его деньги, да еще корчить недовольную мину: мало, разве так живут матроны ее уровня?

Зла не хватало! Но денежный аркан жена захлестнула на его горле куда крепче любовного.

«Нет», – было тогда ее ответом. Развод ударит по статусу семьи, отпугнет от дома потенциальных женихов для дочерей. Уронит ее саму в глазах публики. Она вовсе не готова дать ему юридическую свободу. Пусть довольствуется фактической, как делает она сама. В противном случае с ним ничем не поделятся.

«Ты нищий, – заявила ему в лицо Папея. – Надо было думать, что подписываешь».

Разве он тогда знал! Теперь Авл и под пытками не рассказал бы сторонним людям, что его так унизили в собственной семье. Было стыдно, и за это он еще сильнее ненавидел Папею. Вот ведь дрянь! Всю жизнь тянула из него деньги, и теперь не унялась. Впилась, как пиявка.

Что до самой супруги проконсула, то она ценила каждый свой жест и каждое слово. Тем более хвалила себя за твердость: не испугалась грозных слов Мартелла, его вечно нахмуренного сурового лица, седых насупленных бровей, не позволила сбить себя с толку. Брак – это договор двух разных людей с разными интересами. Договор их регулирует и не позволяет сторонам ущемлять друг друга. Авл когда-то повел себя неблагоразумно, отдал богатства, полагаясь на слова и уверения. Виновата ли она в такой непредусмотрительности?

С другой стороны, кто его поднял из грязи до консульских высот? Ведь всякий успех только тогда успех, когда должным образом подан. Что толку в победах, если о них не станут трубить на каждом шагу?

Цыцере матрона платила собой. Что же до Фламма, то здесь предстояло раскошелиться. И не только ради самого гладиатора, а для всех, кто будет прославлять по перекресткам будущего рудиария, которому до свободы – один бой.

Папея подсчитала, что если самому Фламму полагалось пять сотен сестерциев, то на остальное – надписи красной краской у городских ворот, на стенах домов и даже на надгробиях, объявление о программе игр, на флажки и плакаты рабам, которые выкрикивали имя бойца, «приводящего в восхищение все концы вселенной», уличным глашатаям, и, наконец, на прощальный пир, последнюю трапезу перед состязанием – на все это уйдет около полутора сотен.

Знал бы Авл, на что тратятся его деньги! На него, любимого. Для себя не жалко. Ведь при каждом удобном и неудобном случае поминалось, что бои устроены в честь побед проконсула в Болотных Землях.

Не важно, что никаких побед пока не было. Будут. Важно говорить. Проконсула хвалили, ему сочувствовали. Папея не сомневалась, что муж доставит лавр на кончике меча. Она обрекла богов на помощь Мартеллу, заранее благодаря их как бы за оказанные услуги и принося богатые жертвы. Этому трюку научила ее та же ведьма, что вручила восковую фигурку Авла: «Ты не просишь, а обязываешь богов, дарами и славословиями. Благодаря заранее, ты лишаешь их выбора, накидываешь на них недоуздок – чтобы освободиться от него, они должны сделать так, как ты хочешь».

Вот и выходило, что сейчас Папея просто дразнила, провоцировала будущее, и оставалась твердо уверена в поддержке небожителей.

Пришлось заплатить и ланисте, хозяину школы эдилу Весбину Церту. Конечно, Фламм не сказал ему ни слова о том, сколько получит сам. Поэтому эдилу хватило и сотни. Тот был скрупулезен и пересчитал все монеты, повторяя, что его рано разбудили и что сестерции, как женщины, любят, когда их трогают, – тут ланиста бросил насмешливый взгляд на Папею. Та назвала его в душе «грязным фавном», но вслух ничего не сказала. Хотя очень хотелось выцарапать глаза, чтобы не смел поднимать их выше ее сандалий.

Вечером возле школы в фиговой роще устроили последнюю трапезу перед играми. Бойцов окружали их шлюхи, у некоторых были жены и даже дети. Праздная публика, которой завтра предстояло поворачивать пальцы вверх или вниз, сегодня нарочно притащилась сюда, чтобы ходить от стола к столу и разглядывать своих кумиров.

Фламм сидел в дальнем углу, спокойно пил красное, не слишком крепкое вино и закидывал в рот один финик за другим. Его товарищи бравировали – кто смеялся и сыпал скабрезными историями, кто молча надирался в одиночестве. Здоровенный детина плакал, навалившись всем телом на мраморную столешницу.

Папея молча прошла через всю рощу, встала напротив чемпиона и, не обращая внимания на теснившихся вокруг зевак, спросила:

– Хочешь пойти со мной?

Ее раздражило равнодушие Фламма.

– Расколи фибулы, – потребовал тот.

Зачем ему видеть ее грудь? Чтобы перед смертью насладиться женщиной хотя бы глазами? Или чтобы решить, достойна ли она внимания?

Папея до крови закусила губы. Ее еще никогда так не оскорбляли, как в этой гладиаторской школе. Но следует признать: он ее зацепил. Дама подняла руки и медленно, рассчитывая каждое движение, расколола застежки в виде волчьих голов на своих полных, налитых плечах. Верхняя часть туники, ровно до золотого клиновидного пояса, упала. Две лунные полусферы с острыми розовыми виноградинами сосков засветились на фоне черной листвы сада.

– Да, отлично, – кивнул Фламм. Ярче фонарей и плошек с огоньками. Во всяком случае, желаннее. – Я приду к тебе, женщина. Но завтра. После боя. Когда стану свободным рудиарием.

– Если станешь, – передразнила их недавний разговор Папея. И так же рассчитано, с чувством полного превосходства, заколола фибулы на плечах, накинула темную паллу и удалилась с пиршества.

На следующий день она вместе с Порцией Луппой поднялась по ступенькам старого деревянного амфитеатра. Ей очень не хотелось уходить наверх, где теснились женщины. Патрицианке положено было место в первых рядах, но являться без мужа считалось неприличным.

Взяв подругу за руку, Папея храбро прошествовала к своим обычным местам. Ее нахальству стоило подивиться. Но супруга Секутора была неробкого десятка, и от нее ждали чего угодно.

Воображая, как вытянется лицо ланисты, а потом и самого Фламма, когда они увидят ее во всей «куриальной» [26] куриальный – от слова Курия Сената. Прилагательное отмечало высшее качество, принадлежность к чиновной знати. красе – госпожой, а не какой-то простушкой, за которую они, несомненно, ее приняли, Папея опустилась на мраморную скамью, на которую рабыня быстро подложила алую подушку, набитую лебяжьим пухом.

Их сопровождали служанки, одна держала яства – засахаренные орешки и фрукты, другая кувшин с разбавленным водой молодым белым вином, чуть кисловатым, чтобы приятно пилось на жаре. Третья – шали, зонтики и соломенные шляпы обеих дам. Никто не знает, будет нынче холодно, жарко или ветрено.