Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

Родители думают, что их тайна непроницаема, но они не учли характера Родри, который в четырнадцать лет уже такой долгодум, что его отцу и не снилось. Родри знает: отец уже сделал первые шаги по пути, ведущему на страшные ступени ратуши, и объявил официальный перечень своего имущества, которое пойдет на погашение задолженности кредиторам. Невинный Уолтер, честный Уолтер считает, что в этот список следует внести все до последнего пенса, до последнего фартинга. Но Родри думает иначе. Как только опись оформлена, Родри принимается за дело. Он знает, что так можно – его школьные товарищи подслушали разговоры своих родителей. Банкротство не происходит как гром среди ясного неба. Уолтера слишком уважают в городе, слишком сочувствуют ему и не станут торопить события.

И потому в базарные дни Родри смывается из школы, расшатавшейся под управлением Тони Джонса, снует среди толп и требует к ответу фермеров, задолжавших за два, четыре, иные – за целых шесть костюмов: «Простите, мистер Томас (или Джонс, Уильямс, Гриффитс и так далее), мистер Уолтер Гилмартин желал бы перемолвиться с вами словечком, сэр, сегодня до конца дня, если вам не трудно». И должники, прекрасно зная, откуда дует ветер, в самом деле часто заходят перемолвиться словечком с мистером Уолтером Гилмартином и платят ему что-нибудь, хотя, как правило, и не всю сумму долга. Они не мошенники, не жулики, просто не любят расставаться с деньгами, раз уж деньги у них в кои-то веки появились.

– Родри, я этого не потерплю. Это нечестно, и ты сам прекрасно знаешь, что это нечестно. Я не могу объяснить почему – пока не могу, – но со временем ты узнаешь, что все мои деньги, из какого бы то ни было источника, должны отправиться в определенный фонд. Я сейчас не в том положении, чтобы собирать долги. Твое поведение меня позорит.

– Патер, это по закону. Если закон такое позволяет – зачем выдумывать какие-то угрызения совести? То, что ты получаешь сейчас, ты уже не обязан вкладывать в этот самый фонд. Это твои деньги, и все тут. Патер, будь благоразумен. Не воображай, что ты обязан сделать больше, чем требуется по закону.

Они так и не называют происходящее открытым текстом, но Уолтер нехотя следует совету сына-долгодума, хоть и не признается в том даже под страхом смерти. Это младшие поколения должны слушаться советов старших, а не наоборот.

Так что в семье наконец появляются небольшие деньги. Ланселоту и Родри покупают самые дешевые билеты на корабль, идущий из Ливерпуля в Монреаль. Уолтер, Дженет и девочки последуют за ними, когда смогут. Собранных денег хватит ровно на билеты в Канаду для всей семьи. Только сначала Уолтер должен проделать унизительный путь по ступеням ратуши. День уже назначен, и этого не изменить.

Добродетель рождает Трудолюбие; Трудолюбие рождает Богатство. Но откуда – от Чьей руки – в цепочке возникает банкротство? Возможно, у Гераклита нашлось бы, что сказать по этому поводу.

Последний раз я вижу мальчиков на палубе парохода «Ванкувер». На этой части палубы теснее всего, поскольку она отведена пассажирам третьего класса. Ланселот бледен; холодные глаза эмбриона госслужащего влажны.

– Слушай, Ланс, они у тебя в надежном месте?

– Кто у меня в надежном месте?

– Пять фунтов. Ну, те деньги. Матер зашила их в подкладку твоей куртки, ведь так?

– Я хочу их частично потратить. Шесть пенсов, наверно. На кораблях все очень дорого. Но мне нужно выпить джинджер-эля. Мне совсем нехорошо.

– Ой, возьми себя в руки. Думай о Канаде.

– Что думать? Я про нее ничего не знаю.

– Ну, думай про тот плакат, что мы видели на вокзале. Ну знаешь, где нарисован крупный мужчина в модных брюках, озирающий поле колосьев.

– Не помню такого.

– Не можешь не помнить. Такое не забудешь. Огромное поле. Больше всех замковых владений. Одно сплошное поле. Канада, она такая. Вот увидишь, там будет просто здорово.

Неужто я наконец понял, что это за кинофестиваль, составленный, похоже, исключительно для меня? Может, я глуп? До меня только сейчас дошло: что бы там ни смотрел Аллард Гоинг, что бы он ни писал для «Голоса колоний», я вижу нечто глубоко личное. Если я не сошел с ума окончательно, передо мной разворачивается краткое изложение опыта моих предков, запечатленное в повествовании – таком связном, какой никогда не бывает реальная (как мы ее называем) жизнь. Но почему? Может, это случается со всеми после смерти? Не могу сказать. Я знаю только, что это происходит со мной: видимо, Гейджи и рыжие Гилмартины – о ком я знал немного, в лучшем случае имена, и вообще не думал, поскольку они давно умерли, – живут; и видимо, они совершили многое, чем я могу гордиться, – я, который при жизни вообще не вспоминал о своих предках и никогда не ожидал, что буду ими гордиться.

Поэтому сегодня утром, на третий день фестиваля, я, бодрый духом, направляюсь в кинозал, где крутят старые фильмы – сокровища из истории кинематографии, весьма современного искусства, которое мы принимаем как должное и которое интеллектуалы вроде Гоинга столь часто критикуют за недостаток серьезности. Дай им волю, оно стало бы убийственно серьезным. Гоинг с большим подозрением относится к массовой культуре. Он хотел бы, чтобы она была – нет, не способствующей образованию и ни в коем случае не возвышающей душу, но, как он выражается, «значительной», то есть напичканной тонкостями на вкус таких редких ценителей, как он сам. Что же Гоинг собирается смотреть сегодня утром?

Оказывается, это настоящая жемчужина, извлеченная из небытия каким-то норвежцем, работником архива. Это экранизация пьесы Ибсена «Строитель Сольнес», снятая в 1939 году внуком драматурга Танкредом. Она считалась утраченной в ходе Второй мировой войны, но теперь наконец увидит свет. Я тоже хочу ее увидеть, так как очень любил эту пьесу, когда у меня еще были любимые пьесы, и прихожу в восторг, увидев первые кадры фильма и размазанные белые субтитры в нижней части экрана. Но конечно, увидеть ее мне не суждено, разве что мельком, краем глаза, да и эти мимолетные взгляды становятся все реже, потому что меня захватывает фильм, который крутят только для меня – он тоже называется «Строитель», но его актеры – если они актеры – говорят по-английски.

Пока в фильме, который смотрит Гоинг, разворачивается городской пейзаж – вид на город, предположительно построенный Халвардом Сольнесом, – я вижу другой город, совсем не норвежский по характеру. И впрямь, я знаю, что это Канада, причем Канада зимой – такая унылая, что никакой Норвегии с ней не тягаться. Мой город выглядит как настоящий канадский – в нем нет ни одного здания, построенного ранее 1860-х годов, да и из тех лет сохранилось очень мало; ему недостает ощущения собственной значительности, достоинства, связности, заметных даже в самых скромных европейских городках. Однако и этот городок, пусть жалкий и застроенный в чересполосицу, тоже на что-то претендует. Здесь есть добротные дома, которые вроде бы должны простоять века, – дома банкиров и преуспевающих купцов; многие из них помечены, словно личной подписью, броской, но ужасной с эстетической точки зрения деталью: окно на фасаде – явно окно гостиной – выполнено в форме подковы. Кинокамера передвигается по городку, где, по моим прикидкам, живет около двадцати тысяч человек, и останавливается, чтобы подробнее разглядеть большую и, надо признаться, ужасно уродливую церковь, построенную к вящей славе угрюмого викторианского Бога. На фоне церкви бегут вводные титры. Звуковым сопровождением служит вой январского ветра – весьма мрачная музыка.