Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

Видишь ты (смотрите-ка, и я перенял это валлийское присловье), она может быть строгой учительницей, но она любит детей, и дети ее слушают. Она учит вере и доброте – так, как сама их понимает. У нее в запасе множество назидательных историй, некоторые – в виде песен. Одна из них, ее любимая, взятая из рождественского приложения к «Часу досуга», звучит так:

Дженет выколачивает из дряхлого пианино «Бродвуд» скачущую мелодию, кивая в такт и улыбаясь, – воплощенная методистская добродетель. Она и сама воплощает в жизнь то, чему учит. Она думает о себе настолько мало, насколько это вообще в человеческих силах, – но поскольку мы не можем смотреть на жизнь иначе как со сторожевой башни собственного «я» и выражаем себя самих в каждом движении, это на самом деле не такая большая победа, как считает бедняжка Дженет.

Ох, если бы только Джон Джетро не был человеком столь решительных взглядов и твердых мнений! Разумеется, он ходит в веслианскую молельню, ибо по воскресеньям надо себя куда-нибудь девать, но ходит с тем, чтобы перечить. Он сидит на скамье Гилмартинов, скрестив руки на груди, и на лице у него написан задор. Он не согласен ни с одним словом священника и может переспорить его на основании множества прочитанных книг. Библейский рассказ о Сотворении мира – чепуха, Дарвин это доказал. Неопалимая купина, которую якобы видел Моисей, – просто загоревшийся нефтяной колодец, любому дураку ясно, а слова, которые Моисей якобы слышал, звучали исключительно в его голове, в голове отъявленного тори. Как могут верить в эту белиберду разумные люди, живущие в последнем десятилетии девятнадцатого века?

Когда приезжает известный проповедник, не кто иной как сам Смит, по прозванию Цыган, чтобы проповедовать в часовне по вечерам на протяжении недели, укрепляя верующих в вере, Джон Джетро провоцирует скандал. В последний вечер Смит просит встать всех, кто чувствует себя Спасенным, и все слушатели торопливо встают; многие плачут от радости, которой преисполнила их пламенная вера. Лишь Джон Джетро остается сидеть, словно памятник, отлитый из свинца. Сестра и жена трепещут за него. Полли встала, несмотря на огромный неповоротливый живот, и рыдает, оплакивая нераскаянного мужа. Позже, за легким ужином в квартире над мастерской, Джон Джетро объясняет свою позицию. Разве можно чувствовать себя спасенным, если ты никогда и не погибал? Разве он сам не часть великого процесса Эволюции, в котором ничего не пропадает? Если Бог и существует, Дарвин придал Ему совершенно новое значение. Джон Джетро отказывается бежать вместе с толпой. Он не хочет никого обидеть, но и соглашаться с полной чушью не может. Господня воля – не на то, чтобы Джон Джетро Дженкинс спасся, но на то, чтобы он был истрачен до конца в полную меру своих способностей.

Уолтер втайне отчасти согласен с зятем, но встал вместе со всеми как спасенный, поскольку миролюбив и терпеть не может скандалов. Господь Уолтера – это все тот же Господь Джона Весли, и спорить о нем подобным образом некрасиво и бессмысленно. Бог Уолтера – это Бог романтика, не подозревающего, что он романтик.

Романтизм Уолтера проявляется и в его политических взглядах. Он решительный, но не вздорный и не склочный, либерал, а его земной кумир – Уильям Гладстон. Портрет Гладстона висит в тесной гостиной рядом с гравированным портретом Джона Весли, перешедшим по наследству от самого Весли Гилмартина, некогда кухонного мальчишки в харчевне Динас-Мавдуй. Приближаются выборы, и Уолтер всей душой жаждет увидеть возвращение Стюарта Рендела, кандидата от либералов. Его соперник – ставленник влиятельного, древнего и грозного клана Уильямсов-Уиннов. Джон Джетро, конечно, выступает с любой трибуны, куда его пускают. Он агитирует за либералов. Но он слишком яростен, слишком озлоблен, и его речи дают едва ли не противоположный эффект. А решительные действия предпринимает именно Уолтер.

У него есть родич – трудно сказать, в каком именно они родстве, но точно в пределах девяти колен. Этот родич – москательщик: так называют человека, который занимается красками. Он варит их сам и красит все, что нужно покрасить, уверяя заказчика, что краска продержится весь его век. Ему-то, Неду Томасу, Уолтер и поверяет свой великий замысел, и Нед в восторге и готов помочь, так как это прямо по его линии. Итак, уложив спать каждый свою семью и сказав по обычаю молитвы на сон грядущим, Уолтер и компания вместе с Томом Эвансом, еще одним родичем, крадутся во тьме воскресной ночи и трудятся над преображением города. Они оделись во все старое, лица намазали сажей. Самой стойкой краской, какую в силах сварить Нед Томас, они выводят огромными буквами на каждой мостовой города: «ГОЛОСУЙ ЗА РЕНДЕЛА!»

Утром в понедельник – это базарный день, и на улицах то́лпы – сердце каждого тори полно негодования. Ни на одной частной стене или здании надписей не оказалось, так что преследовать виновных вроде бы не за что. Однако главный мировой судья спешно собирает четверых добропорядочных граждан на совет. Один из этих столпов общества – Уолтер Гилмартин. Он соглашается с мировым судьей и другими, что дело и впрямь серьезное. Просто безобразие, если уж называть вещи своими именами. Как и ожидается от Уолтера, его негодование умеренно и сопровождается практичными соображениями. Он предлагает собрать группу безработных, вручить им кисти и растворитель (лучшее, что приходит в голову, – уксус) и отправить смывать надписи. Совет решает так и поступить. Но смыть краску работы Неда Томаса не так просто. Весь базарный день очистная бригада в поте лица скребет мостовые, и сторонники тори подгоняют ее, веля работать усердней. К обеду весь город покатывается со смеху. В серьезном деле – политике – появилось что-то новое, и этому рады. Кто-то оказался изобретательным и смелым. Нахальная надпись не поддается растворителям, и когда приходит день выборов, Стюарт Рендел побеждает – правда, с перевесом много меньше двухсот пятидесяти голосов, но все же побеждает. Власть замка и власть Уильямсов-Уиннов еще раз пошатнулась.

Злоумышленников так и не находят. Лишь много лет спустя, уже давно перебравшись в Канаду, Уолтер признается сыновьям, что у истоков великого скандала стоял именно он. Он не открылся даже Дженет, ибо женщинам таких вещей не рассказывают. Через двадцать лет, когда Траллум уже давно стал вотчиной либералов, следы красной краски еще можно было разглядеть на тех улицах, где движение потише.