Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

С большим усилием мне удавалось контролировать демона, но мы оба – я и Илариус – понимали, что это не продлится вечно. В любой момент я мог сорваться, и Илариус, проводящий рядом со мной большую часть дня, стал бы первым убитым мною человеком. Он об этом не тревожился. Думаю, он давно принял решение пожертвовать собой ради дела. Его гибель была вопросом времени. Я все еще не мог вспомнить лица своих родных, но понимал, что когда-то сильно любил их, потому что частицы этой любви еще витали во мне некоторое время, прежде чем осели под весом привязанности к Илариусу.

Пока я вел себя спокойно, не позволяя себе выплескивать агрессию, моя температура не понижалась с отметки в сорок три градуса. Мое тело одновременно быстро погибало и с не меньшей скоростью восстанавливалось. Это было мучительно, но я привык. Иногда я наносил себе ранения – с молчаливого одобрения Илариуса. Если хочешь крови, демон, пей кровь своего хозяина. Раны поразительно быстро заживали. «Ты превращаешь первичную материю в новые клетки взамен уничтоженных – процесс регенерации, которому ты неосознанно научился, – объяснял Илариус. – При этом ты тратишь Силу, но, пока ты в Роване, ты всегда можешь почерпнуть ее извне. Сгустки первичной материи обладают свойством притягивать к себе ту, что свободно рассеяна в пространстве, а ты как раз представляешь собой такой сгусток. Это медленный процесс, так что ты должен соблюдать осторожность: оказавшись вне доступа к Силе или же тратя ее слишком расточительно, ты заболеешь. Твой организм адаптировался к первичной материи, и при ее нехватке у тебя возникнет истощение, само по себе способное привести к смерти, даже если демон будет так гуманен, чтобы на время оставить тебя в покое».

Я понимал, что Илариус приставлен ко мне не просто так. Он натаскивал меня, как охотничьего пса. Он учил меня пользоваться моими способностями, но не только. Он также очень много рассказывал мне о Роване: ее историю, легенды, сказки, о ее богах и демонах, чудесах и ужасах. Я чувствовал, как в моей душе черное и белое начинают отделяться друг от друга. Со временем они заняли в моей голове свои места, одно слева, другое справа, подобно тому, как мое природное добродушие и втиснутая в меня злоба разместились в моей душе напротив друг друга. Неожиданно начала возвращаться память. Вспоминались книжки, игрушки, моя сестра (у меня была сестра!), лицо моей матери и вскоре – отца. Но утерянные фрагменты того кошмарного дня и события нескольких суток после него я так и не смог восстановить. Впрочем, не то чтобы я стремился пролить на них свет.

Илариус начал выводить меня за пределы лаборатории, в которой я по-прежнему жил, но теперь в настоящей комнате, а не в камере. Мне было уже шестнадцать, и за четыре года я забыл, как это – снаружи. Небо казалось таким высоким. Даже слишком. Конечно, мы бывали только в безлюдных местах, так как потенциально я все еще представлял для людей опасность.

Однажды Илариус позволил мне искупаться в речушке, на которую мы случайно набрели в лесу. Все воспринималось иначе теперь, когда я знал правду. Я чувствовал Силу в потоках воды, знал, что моя кожа впитывает ее. Как вода, Сила была прозрачной и чистой, но мгновенно чернела, смешиваясь с грязью внутри меня. Но я надеялся, что когда-нибудь меня промоет дочиста, и старался не страдать из-за того, что не могу изменить. Просто наслаждался жизнью. Свободой! «Можно сказать, ты маленький бог. Да, ты ограничен в своем могуществе и привязан к определенному пространству, но – бог», – сказал мне Илариус, когда после купания я вышел на берег, улыбаясь до ушей.

В Роване я был изуродован; но только в ней мог быть излечен. Если какая-то тяжесть еще оставалась в моем сердце, то Илариус извлекал ее – камешек за камешком. Расчетливо и целеустремленно он взращивал во мне любовь к Роване, приучал меня быть ей преданным, как и он сам. Он как будто говорил мне: «Она – это я, а я – это все, что у тебя есть».

Позже он начал брать меня с собой в поездки. Он показал мне обнесенные колючей проволокой, оставленные людьми, города, руины которых населяли неугасающие призраки. Зрелище было угнетающее. «Это неотъемлемо, это часть реальности, это то, что должно быть, – убеждал меня Илариус, хотя его лицо было совсем серое. – Люди склонны противопоставлять – созидание и разрушение, жизнь и смерть. Но эти явления не являются чем-то взаимоисключающим, они половинки целого, одно не существует без другого. Когда Бог вдохнул жизнь в свои творения, он обрек их на смерть, ведь все живое рано или поздно погибнет. Понимаешь? Каждая мать – убийца своего ребенка, но кто скажет, что она желает ему зла?» «А сам Бог умирал когда-нибудь?» «Много раз. Как и все мы».

По ночам, после целого дня разговоров и прогулок, все еще слыша ветер и шелест травы, я размышлял об Илариусе, ставшем для меня одновременно семьей и другом, и… о моем безымянном враге. Наверное, Илариуса можно было назвать фанатиком и националистом, но я завидовал его любви к своей стране. Его привязанность была для него основой, твердью под его ногами, и жизнь никогда не казалась ему зыбкой, как болото. Его чувство дома распространялось на многие и многие километры, едва ли не на всю территорию страны, а я даже свою комнату не ощущал своей, хотя после того, как убрали кресло с фиксаторами, она стала выглядеть совсем как обычное жилье. О лаборатории напоминала только западная стена – непроницаемая с моей стороны, снаружи она была полупрозрачной. Интересно, на что походило жилище моего врага? На гнездо огромного паука? Я ощущал связь с ним, как будто то страшное происшествие не только сделало нас врагами, но и прожгло между нами дорожку.

Мне едва исполнилось семнадцать, когда Илариус умер. С точки зрения моего идеологического воспитания, смерть Илариуса от руки моего обратителя стала бы удачным ходом. Но погиб он даже не в Роване: в небольшом роанском городишке, куда он был отправлен с неизвестной мне целью, его сбила машина на пешеходном переходе. Я встретил это известие с сухими глазами: две недели с отъезда Илариуса я провел, придавленный убежденностью, что никогда не увижу его снова, и мог только порадоваться, что сводящее с ума ожидание горя закончилось. Не знаю, какой по счету была эта его смерть, но подозревал, что больше одной на одну жизнь не приходится.

Ночью я услышал шум и топот в коридоре. Что-то происходило. Я подергал дверь, и она вдруг распахнулась. И дверь из лаборатории тоже оказалась не запертой. Это было необычно и странно, но я слишком торопился, чтобы строить догадки. После гибели Илариуса меня ничто не удерживало. И я сбежал.

Опасаясь преследования СЛ, я добрался до Роаны. Льед, угрюмый и суетливый, я возненавидел сразу, но он идеально подходил для тех, кто хочет затеряться. Некоторое время мне удавалось сохранять здравомыслие. Боль, причиняемая демоном, истощила мои нервные окончания и ощущалась странно – как будто, широко раскрыв глаза, я плыву сквозь обжигающе-холодную воду. Но я почти привык, почти поверил, что смогу контролировать себя, и мой срыв стал для меня неожиданным, абсолютно неподконтрольным и оттого еще более устрашающим.