Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

Я очнулся в каком-то переулке, лежа щекой в липкой луже, а рядом со мной лежали люди, которых я убил. Жаркий воздух августовской ночи не колыхался, удерживая в себе, как в губке, гнилостный запах крови. Меня охватили ужас и сожаление. Сарказм судьбы заключался в том, что я никогда не решился бы на такое жестокое преступление – все произошло вне моей воли и даже вне моего сознания. Однако их кровь была на моих руках, и именно я был их убийцей. Невинный и преступный, растерзанный и удовлетворенный, страдающий и избавленный от боли, я сидел на асфальте и оплакивал убитых с такой скорбью, что, даже обнаружь я среди жертв моих собственных родителей, мои слезы уже не могли стать горше. Среди прочих, мне было очень жаль себя. Я хотел никогда не быть виновником чьей-то смерти. Я хотел выбрасывать в окно каждую бабочку, что по глупости влетела в дом. Я хотел ходить по траве, не сминая ее. «За что мне это? – спросил я. – Просто ответь мне: за что?» Но Бог был так далеко. Я был слишком маленьким, чтобы он смог разглядеть меня.

С той ночи я окунулся в несчастье, забарахтался в нем, как щенок, тонущий в грязи. Даже в те дни, когда я жил в клетке, отвергнутый людьми и предоставленный демону, мне не было так плохо. Мое чувство вины было камнем на шее, и я тонул. Фонари зажигались каждую ночь и гасли по утрам; прохожие шли, бежали или же брели как потерянные; машины сновали – туда, обратно. Город жил своей жизнью, а я был отделен от него и противопоставлен ему – отщепенец столь же жалкий, сколь и опасный, волк, наблюдающий за овечьим стадом, дрожа от голода и страха. Повреждения, которые я причинял себе, теперь подолгу не заживали. Я постоянно принимал жаропонижающие, но от меня веяло зноем, как от духовки. «Что-то же можно придумать, – думал я, – есть же какой-то способ справиться с этим». Я держался так долго как мог, а потом мое «я» снова погасло, сменившись личностью, свободной от сострадания, движимой одним стремлением – убивать. И опять я пришел в себя среди трупов.

На меня объявили охоту. Но попытки отловить меня были тщетны. Я же был маленьким богом – я двигался быстрее человека, бил сильнее, и иногда мне удавались те милые маленькие фокусы, что позволяют вырваться из любой, самой надежной, ловушки. Более того – я предугадывал каждый их шаг еще до того, как они его совершали. Все же иногда я ощущал себя загнанным зверем, но от подозрения, что это им, невзирая на численный перевес, следует меня опасаться, мне становилось гораздо страшнее. К тому времени я дошел до того, что предпочитал вообще не думать о том, что представляет собой моя жизнь. Как-то само собой получилось, что я связался с худшими обитателями бедных кварталов. Они восхищались мной – но и боялись. На их делишки я смотрел без осуждения – если ты всего лишь ударил человека, неважно, кулаком или ножом, это не то же самое, как если бы ты разорвал его в клочья и разбросал ошметки по всей улице. Не мне было их осуждать. Я им даже сочувствовал. Я видел, что у каждого из них есть свой демон, не позволяющий им сидеть тихо и жить, не причиняя вреда.

В тот период связь между мной и человеком, изуродовавшим меня, стала настолько прочной, что меня достигали ощущения, возникающие в его теле, звуки, которые улавливали его уши, картины, предстающие его глазам. Иногда по утрам я слышал шум воды, ощущал, как по мне сползают теплые капли – он принимал душ. Внезапно во рту расползался вкус кофе или чая с лимоном. Я чувствовал, как мерзнут уши, когда он шел по улице, слышал, как стучат по металлическому настилу когти спешащей за ним собаки, а однажды даже увидел его отражение в зеркале – совсем юный еще человек (может, и не очень – Сила замедляет процесс старения), светловолосый, с глазами голубыми, как бирюза. Кроме этих глаз, внешне он оказался ничем не примечателен. Если не считать собаки, жил он один. Меня почему-то удивляло, что он занимается всеми этими обычными бытовыми делами, когда в жизни им движет такая сверхординарная ненависть, гнев, всегда кипящий в нем, даже когда он засыпает порошок в стиральную машину или ставит на плиту чайник.

С приближением зимы холодало, и во мне все тоже обратилось в лед. Мое отчаянье было постоянным и привычным, но по-прежнему раздражающим, как жужжание бьющей в стекло мухи. Потом к нему добавилась тоска. Я заболевал. Мне представали видения Рованы – ее леса, ее длинные грунтовые дороги.

После очередного из моих «затмений», с еще мокрым лицом, еще заполненный пульсирующей болью, я решил убить себя. Я начал резать свои руки, кромсал свою грудь, в которой, свернувшись, дремал сытый демон. Как всегда, моя температура была повышенной, и кровь быстро сворачивалась. У меня не было ни малейшего шанса умереть, вскрыв себе вены. Нужно было покончить с собой одним точным, быстрым ударом. Надежно сжав нож, я запрокинул голову и выгнул шею. Сквозь слезы с примесью ранее высохшей на ресницах крови я увидел небо. Не горело ни одной звезды, только, подмигивая сигнальными огнями, пролетел самолет. Мое дыхание поднималось облачком пара и таяло в темноте.

Мне вспомнились Илариус и другие из СЛ. Я догадывался, что «Серебряная Лисица» умалчивала о многом касающемся ее деятельности. Она была связана с правительством и могла надавить на него, пользуясь тем, что контролирует опаснейшее явление в стране. Она хранила много секретов. Господам Управомоченным наверняка приходилось усмирять не только существ, сформировавшихся из первичной материи, но также и рожденных самым заурядным образом. Илариус даже намекал на нечто подобное. Вот так вот: он был добросердечным человеком, но у меня не возникало и тени сомнения, что, если ему будет отдан приказ уничтожить кого-то, он сделает это хладнокровно и аккуратно. Кстати, что он делал в Роане, когда умер? В Роане же нет первичной материи. «Каждому государству нужен безмятежный убийца, – повторял Илариус. – Тот, кто не испытывает сострадания, сомнений и тем более ненависти. Тот, кто умерщвляет, исходя не из собственных прихотей и интересов, а из осознания необходимости. Тот, кто смотрит с высоты, обозревая все пространство, и принимает неприятный факт, что некоторыми вещами придется пожертвовать». Гардата рехнулся к концу жизни, его жестокость поднялась к небесам, как пожарище. Взявшись за руки, им обиженные смогли бы обогнуть кольцом всю страну. Но Гардата был извергом, садистом, он взрастил собственное безумие, а потом сам же был пожран им. С безмятежным убийцей такого не могло случиться. Он ничего не делал просто так, всегда стремился к определенной цели и не чувствовал угрызений совести, ведь он знал, что совершает зло ради общественного блага.

Я получил проклятие, но вместе с ним и дар. Я мог сидеть и оплакивать потерянную невинность или, как-нибудь перехитрив демона, прекратить свое мучительное существование. А мог применить свои возможности с пользой и наградить себя правом на прощение. Если мне необходимо убивать, чтобы выжить самому, могу я делать это более осмысленно? Не дожидаясь, когда с выключенным сознанием брошусь на первого попавшегося.