Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

У Науэля светлые, серебристого оттенка, волосы. Пряди, которые обычно свободно свисают вдоль лица, подняты и скреплены на затылке. Его новая прическа напоминает мне о том, сколько времени прошло с тех пор, как я видела его в последний раз. Три месяца. За это время он мог раз пять перекраситься… Мое сердце бьется часто-часто. Я готова заплакать. Или рассмеяться. Мои щеки краснеют. Я дрожу. Чрезмерная реакция, но относительно Науэля мне никогда не удавалось сохранять спокойствие…

Он очень красивый, весь золотисто-серебряный (его одежда, макияж – серебряные блестки на веках, золотые губы). Так и сверкает в мерцающих огнях. Непроницаемое выражение лица, надменная грациозность движений сглаживают вульгарность его облика, и он представляется закрытым, неопределенным, бесполым. Он отпивает из тонкого бокала золотистую жидкость, растягивает накрашенные губы в холодящей улыбке, демонстрируя, как это можно сделать – без единого слова убедить окружающих в том, что ты подонок. На случай если они вдруг забыли. Мне странно видеть Науэля таким – сочащимся высокомерием и хищным. Я вспоминаю его гладкое, спокойное лицо, когда он находился рядом со мной, и ощущение балагана, устраиваемого им на экране, усиливается.

– Нет-нет-нет, – отмахивается Науэль от нацеленного на него объектива. – Прочь. Я не в настроении щебетать с вами.

Кто-то все еще пытается докричаться до него, что Науэль игнорирует. Но репортеры настойчивы. Отступая от них, Науэль прислоняется спиной к стене и с долгим вздохом запрокидывает голову. В этот момент я понимаю, что он пьян или удолбан, – его состояние ничем не проявляет себя внешне, проступив лишь в одном этом движении. Несмотря на излучаемое им сияние самовлюбленной сволочи, все же сейчас, когда он стоит вот так, вжимаясь в стену, в дуге журналистов, в нем проглядывает уязвимость, и на меня накатывает тоска. Что в нем пробуждает мое сочувствие? Хочется впрыгнуть в экран и оказаться рядом, как я бежала к своему ребенку, когда он просыпался ночью и плакал.

Науэль отпихивает от себя микрофон.

– Будешь тыкать в меня этой штукой, обнаружишь ее в своей заднице.

– Всего несколько вопросов, Науэль, мы же так долго тебя не видели.

– Наверное, рыдали ночи навзрыд, – огрызается Науэль.

– Как тебе вечеринка?

Науэль взбалтывает вино.

– Да как-то дерьмово.

– Чего же пришел?

– Осушить ваши слезы.

– Выглядишь лучше, – репортер явно пытается его задобрить.

– Еще бы. Стоило отдохнуть от кровососов, ощутил прилив сил, – Науэль смотрит на кого-то позади объектива и сжимает губы в тонкую линию. – Только не ты, уёбок. Напомни мне, что я обещал с тобой сделать, если ты сунешься ко мне еще раз.

Тот, к кому он обращается, смеется.

– Ты обещал обратить меня.

– А, ну да, я сказал, что сделаю из тебя членососа.

Снова смех.

– Кто, как не ты, Вилеко. У тебя новое начало?

– Сложно начать что-то новое, когда, возвращаясь, обнаруживаешь все тот же пиздец.

– Слышал, ты полежал в наркологической клинике. Что тебя туда привело? Жизнь подкосила?

– Обуяла жажда общения. Где еще я смогу повидать всех друзей сразу, – Науэль улыбается, но его взгляд полон выжидающей, беспокойной злобы. И впервые я вижу тонких змей, выползающих из его зрачков, раскрывающих пасти, готовых ужалить. Злость, готовность на всё, что бы это «всё» ни подразумевало.

– Тебе пошло на пользу, – этот глупый парень снова ржет. Он не видит этого выражения глаз, у него нет инстинкта самосохранения? – Рад за твои вены. А как твое сердце?

– С ним все в порядке, его по-прежнему нет, – Науэль уже даже не улыбается. – Три.

– А, ну конечно. И все же скажи мне, как давнему приятелю – тебе хотя бы чуточку стыдно?

– Два, – произносит Науэль и медленно вращает в руке свой опустошенный бокал, рассматривая его. – Непонятно, зачем задавать такой вопрос человеку, которого столько раз называл бесстыдным, и, я боюсь, мы с тобой не настолько приятели, чтобы я на него ответил. Так что возвращаю: тебе, мой чистый голубь, не стыдно?

Смех.

– Мне?

– Тебе. Вам всем, – Науэль обводит репортеров замораживающим взглядом.

Возникает пауза, которая нарушается голосом все того же настырного репортера:

– Интересный наезд, Вилеко. Это не из-за нас Стефанек укатил на небеса.

– Один и ноль, – произносит Науэль. – Это всё.

– Что всё? Что ты мне сделаешь? – недоумевает репортер.

Разорвав цепочку репортеров, Науэль удаляется. Камеры притягиваются к нему, как гвозди к магниту, снимают, как он аккуратно ставит пустой бокал на стол.

– Что? – повторяет репортер уже с беспокойством и впервые оказывается в поле видимости объективов, когда Науэль хватает его и тянет за собой.

Вероятно, свидетели впали в ступор – никто из них не пытается остановить Науэля, когда, наклонив репортера над столом, он стискивает его затылок длинными пальцами и резко опускает лицом на бокал. Звенит стекло, кто-то взвизгивает. Я закрываю глаза руками.

Сквозь пальцы я вижу успевшее мелькнуть на экране окровавленное, искаженное от боли лицо репортера, осколки на котором серебристо поблескивают в свете ламп, точно странные украшения. Затем его сменяет безоблачная юная мордашка ведущего светских новостей.

– Конечно, никто и не ожидал, что Науэль Вилеко вернется без скандала, но сорок швов… Науэль, ты не считаешь, что это чересчур?! Тем не менее после двухмесячного заключения наш блестящий мальчик вылетел на свободу, и только у нас вы можете увидеть это своими глазами!!!

«СвоИМИ глаЗАМИ!!!» Меня раздражают экзальтированные интонации ведущего, но затем мое внимание переключается на Науэля. Он выходит из серой бетонной коробки здания тюрьмы, проходит в ворота и далее движется по асфальтированной дорожке, где к нему немедленно сбегаются фанаты. Пока что маленькая группка. В последующие годы их станет гораздо больше. Среди фанатов заметны и репортеры – наверное, явились только самые решительные.

В это утро Науэль выглядит строже обычного, и его красота серьезна как никогда. На нем короткий темный плащ (распахнутый и открывающий светло-голубую футболку с нарисованной на ней россыпью неоново-ярких леденцов), темные джинсы и ботинки с высокой шнуровкой. Его волосы теперь темно-каштановые, почти черные, подстрижены так, что на спину они спадают клинышком – уверена, Науэль потратил немало времени и мусса для волос, добиваясь этой небрежной растрепанности прически. От кармана плаща к уху тянется тоненький провод – куда Науэль без плеера, да еще в такой день.