Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

– Попробуй, – предложил Микель.

– Нет, спасибо. Науэль тоже играет в эти игры?

– Редко. У него плохо получается, а он страшно бесится, когда проигрывает.

Микель мне нравился, несмотря на вечных крысиных компаньонов – как раз сейчас одна из его серых подруг сидела у него на плече. Он хотя бы не избегал меня, отвечал, когда я к нему обращалась, и вообще не демонстрировал ко мне враждебности. Впрочем, и симпатии тоже. С другой стороны, у него вообще было не очень с выражением чувств. Поглядывая на его профиль, невозмутимый, как у статуи, я гадала, что может скрываться за его сдержанностью. Дьобулус относился к нему по-доброму: позволял ему включать музыку, больше похожую на скрежет пилы или шум забиваемых свай, отстаивал перед учителем музыки его своеобразную манеру игры на рояле («Как бы то ни было, это впечатляет, признайте»), был всегда приветлив с его подружкой Анник. Я часто видела, как Дьобулус с серьезным внимательным лицом выслушивает рассказ Микеля о новой игре, или пластинке, или новой композиции, разученной на фортепьяно. При всей моей неприязни к Дьобулусу я не могла отрицать тот факт, что он искренне привязан к Микелю. Но Дьобулус был личностью крайне сомнительной, и жизнь Микеля с ним не могла быть нормальной.

– Долго ты живешь здесь? – спросила я.

– Два с половиной года, – ответил Микель, не отрывая взгляда от экрана телевизора и продолжая нажимать на кнопки.

– То, что Дьобулус сказал о твоих родителях, это правда?

– Да.

Я молчала минут пять. Потом спросила:

– Как ты пережил это?

– Я не любил их.

– Но это же были твои родители.

– Но я не любил их.

Мне требовалось много времени, чтобы это осмыслить, так что я решила обдумать все позже, а пока что сидела и шмыгала носом, собираясь с духом задать следующий вопрос:

– Ты не чувствуешь себя несчастным в этом доме?

Микель наконец-то повернул ко мне голову. Внешность у него была самая обычная, не красавчик, в отличие от Науэля или даже Дьобулуса, но зато он обладал длинными чернильно-черными ресницами, отражающимися в темных радужных оболочках.

– Нет. Принести тебе салфетку? У тебя слезы текут.

Хорошо, что Микель был не из тех, кто станет расспрашивать, почему ты плачешь. Что бы я ответила? «Да просто так, от растерянности».

– Принеси мне пачку салфеток. И фломастер.

Усевшись за аккуратный письменный стол Микеля (крысы скреблись в своих клетках, но у меня были и лучшие поводы для нервного срыва), я написала на нескольких салфетках: «Когда мы уедем отсюда?» Подумав, расплывающимися буквами накарябала на предпоследней: «Остриги волосы, а то так и будут узнавать на улицах». И, еще немного подумав (надеюсь, он не обидится, хотя что с того), на последней вывела: «Ты урод».

– Где его комната?

– В конце коридора.

На пути в логово Науэля я бы с удовольствием послушала отважный стук моих каблуков. К сожалению, обуви на мне не было, а изобразить решительную походку, шагая в носках по мягкому ковру, довольно проблематично.

Прежде чем распахнуть дверь, я сначала прижалась к ней ухом и прислушалась. Тишина, никого внутри. Я повернула дверную ручку…

По комнате Науэля не представлялось возможным установить, человек какого возраста и пола в ней живет, и, может быть, поэтому она производила странное впечатление. Я вдруг оробела, стоя на пороге. Его территория… личное пространство. Комната была завалена множеством вещей, никакого аскетичного порядка, столь любимого младшим братом. Одну стену почти полностью занимал книжный стеллаж, рядом с ним находилась дверь, ведущая в ванную. Не уместившиеся на полках книги, пластинки и журналы громоздились по всем плоскостям, даже на полу. Пройдя в глубь комнаты, я вдруг заметила кого-то и дернулась от неожиданности.

На громадном плакате красовалась Ирис – в полный рост и в практически натуральном размере. Изящно наклонившись и демонстрируя будоражащую ложбинку в декольте, Ирис завязывала длинные тесемки красной босоножки, крест-накрест оплетающие ее стройную ногу до самого колена. На ней было короткое платье цвета салата, с вышитой на уровне бедра красной божьей коровкой. В золотистых волосах вспыхивал свет. Глядя в камеру, Ирис улыбалась лучезарной улыбкой, способной осветить самые темные уголки этого мрачного мира, и я испытала болезненный укус зависти. Почему некоторые девушки длинноногие и легкие, с кожей нежной, как сливочное масло, и сияющими прекрасными глазами, а некоторые невысокие, склонные к полноте и совершенно невыразительные, как я? Я отвела взгляд. Науэль виделся с ней… прикасался к ней. Возможно, спал с ней. Об этой певице упоминал Дьобулус? В горле встал горький ком.

Я перешла к столу и посмотрела на заглавие книги, лежащей кверху обложкой. «Основы журналистики». Зачем это ему? Стопка комиксов, детская книжка с картинками, любовный роман, ха-ха (интересно, смогу ли я теперь шантажом заставить его жениться на мне?). Хотя вряд ли получится шантажировать девчачьими книжками парня, собравшего такую коллекцию кукол. Я знала, как бы он объяснил мне, зачем они ему: «Они красивые». В этом-то и проблема. Его всегда тянуло только к красивому. Я покосилась на Ирис.

Стопочка бумаг с чем-то, напоминающим тестовое задание (а, б, в), но я ничего не поняла, так как текст был на ровеннском. Несколько не разлинованных листов, покрытых сползающими вниз строчками (опять-таки, ровеннский, не прочесть). Мелкие, угловатые, какие-то половинчатые буквы. Это почерк Науэля? Фантики от леденцов, заполняющих круглый аквариум. Пачка сигарет, судя по потертостям, вскрытая очень давно, но почти полная. Косметические средства, хаотично сваленные между книг, бумаг и кукол. Я взяла верхнюю из стопки еще не распечатанных пластинок. Она называлась «Кровь как лимонад». Название мне не понравилось – после кровопролития, увиденного мною в реальной жизни, я сочла подобное сравнение дурным тоном.

Я разложила салфетки на полках, на диване, на столе. Одну («Постригись!») я оставила на его подушке, просунув под одеяло. Уходя, я заметила на двери доску с разметкой, ощетинившуюся дротиками с воинственно-красным оперением.

После ужина, возвратившись в свою отшельническую пещеру, я обнаружила на подушке салфетку со словами «Ты урод». «Ты» было зачеркнуто и сверху фиолетовым карандашом для глаз надписано: «Я». Тем же карандашом Науэль подчеркнул слово «урод» несколько раз. Я порвала салфетку на мелкие кусочки и в комнате Науэля, снова пустующей, вытряхнула их на ковер.

Проснувшись утром с мокрыми после очередного кошмара глазами, я увидела, что Науэль приходил, пока я спала, и разложил на моем одеяле салфетки «Когда мы уедем отсюда?», свернув их в голубей. Встретив Науэля в коридоре, я похлопала его остроумию. Он поклонился мне до пола, умудрившись при этом не расплескать кофе из чашки, которую держал в руке.