Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

– То есть она просто оставила тебе дочь и ушла? Не звучит как мать года.

– О, это оказалось наилучшим решением для всех нас. Лисица была очаровательным ребенком, непосредственным и непокорным. Взрослые были наслышаны обо мне и видели во мне чудовище; ее все это не интересовало – она ориентировалась только на свои чувства. Она была как материал, наделенный собственными свойствами, но еще поддающийся воздействию. И тогда я подумал, что, если в мире нет никого, кто был бы мне близок, я могу создать такого человека сам. Я могу передать ей мои нюх и зрение, вложить в нее тепло, чтобы после ощущать его поблизости. Кроме того, воспитание ребенка это в некотором роде испытание, а я люблю испытания. То, каким он вырастет, больше зависит от твоей действительной личности, чем от того, кем ты думаешь, ты являешься. Только увидев свое отражение в ребенке, начинаешь понимать, кто ты.

Я могла с этим согласиться. Мой сын был слишком чувствительным, слишком робким. Качества, неизменно терзающие меня саму.

– Лисица уже стала подростком, когда появился Науэль, – продолжал Дьобулус. – С ним было непросто – собственно, все еще. Даже по прошествии нескольких лет у меня не было уверенности, что он вернется, уходя в очередной раз. Временами я чувствовал, что он просто не любит меня.

Я кивнула. Порой я чувствовала то же самое, но надеялась, что ошибаюсь.

– И наконец, Микель. Вот уж кто жил в стае, но был в ней волчонком, приученным отползать в сторону, чтобы не путаться у взрослых под ногами. Его родители мешали мне, вели себя нагло и вызывающе. Они словно не понимали, с кем связываются, не вняли моему предупреждению. И я пришел в их дом со своими людьми. Когда мы бродили, выискивая затаившихся, я увидел в комнате на втором этаже ребенка. Он просто стоял и ждал, слушая выстрелы внизу. Заметив меня, он не попытался убежать, лишь взглянул с ледяным презрением и сказал: «Ну, вперед, убей меня». Я был впечатлен таким бесстрашием со стороны одиннадцатилетнего мальчика, и, конечно, у меня не поднялась рука.

– А если бы не был впечатлен, поднялась бы?

Дьобулус наморщил нос.

– Нет. Дурной тон, последнее дело, как отобрать мячик у щенка. Итак, я забрал Микеля к себе. В первые полгода проживания в моем доме он едва ли сказал мне пару слов. Он был подавлен произошедшим и, кроме того, совсем диким. В его прошлой жизни у него не было друзей, он учился нерегулярно и бессистемно, с ним редко кто-либо общался, но ему приходилось часами слушать разговоры взрослых. Он знал, что такое шантаж, как вымогать деньги, как истязать, не позволяя жертве погибнуть. Принятое как данность, все это разрослось в его голове, подобно терновым кустам.

– Как ты их выкорчевал?

Дьобулус рассмеялся.

– Невозможно разучить человека быть жестоким, или мрачным, или просто плохим. Но можно показать ему альтернативу. Я разговаривал с Микелем, не требуя ответов. Объяснил, что его комната – это его территория, куда никто не войдет без его разрешения. Я хотел, чтобы у него было место, где он может спрятаться и успокоиться. Затем я подарил ему несколько крыс. Крысы умные и отзывчивые на ласку животные. В общении с ними Микель приучался к взаимодействию с живыми существами. Заметив его интерес к музыке, я купил рояль и нанял учителя. Несколько раз я брал Микеля с собой в свою страну, позволял ему гулять вольно, бродить среди зарослей, как зверь. Кроме того, мне очень помог Науэль. К нему Микель быстро почувствовал симпатию, как будто один сломанный ребенок притянул к себе другого. И Микель начал оттаивать. Год назад я предложил ему пойти в школу. Там он долго не продержался, зато у него появилась Анник.

Я кивнула. Убийца и ребенок… кажется, я научилась ничему не удивляться, но все же странное сочетание.

– У меня тоже был ребенок. Даже двое.

– Расскажи мне.

Просьба почему-то не вызвала протеста. Я зажгла сигарету и начала:

– Когда мне было семнадцать, я начала встречаться с парнем. У нас были нежные, романтические отношения. Я была уверена, что он моя судьба. А потом я забеременела, и он бросил меня. Я скрывала свое состояние от родителей как можно дольше, но, конечно, со временем они все поняли и выгнали меня.

Блуждая вокруг дома в сумеречном от шока состоянии, я наткнулась на Янвеке. Он был старше меня на несколько лет, работал в фирме и уже около года жил отдельно от родителей, с которыми у него были плохие отношения. С детства он был влюблен в меня, хотя я никогда не проявляла к нему интереса. Он заметил, что я не в себе, и начал расспрашивать, что случилось. Я ответила, что мне некуда пойти. Тогда он предложил мне жить у него. Но при одном условии: мы поженимся. Я была уверена, что он заметил мое положение, и все же объяснила, что не могу согласиться, потому что беременна. Он сказал, что это неважно. У меня не было друзей или родственников, у меня не было денег, мне было страшно. И я приняла его условие.

Мы поженились. Поначалу все было вполне сносно, но я замечала, что ему неприятно видеть мой живот, он не желает обсуждать ребенка, собирающегося появиться на свет, и любое упоминание о моем бывшем парне злит его, как если бы он предпочел сделать вид, что до него у меня никого не было. Я старалась прятать свое тело под свободной одеждой, но с каждой неделей беременность становилась очевиднее, как и тот факт, что Янвеке тиранит меня. Он находил меня везде, где я пыталась от него спрятаться, не давал мне ни минуты покоя. Я чувствовала себя очень несчастной.

После рождения сына стало еще хуже. Когда Тэо плакал по ночам, Янвеке просыпался, начинал вопить на меня, на него, и мне становилось страшно. Хотя к тому времени я уже возненавидела Янвеке, я перешагивала через себя, старалась умилостивить его, чтобы он перестал отравлять нашу с сыном жизнь. Все вроде бы улеглось, Янвеке начал относиться к ребенку терпимее. Или так мне казалось.

В кухне нашего дома был большой, прикрытый крышкой люк, ведущий в подвал. Я считала люк небезопасным и много раз просила Янвеке заделать его. Но он держал в подвале свой хлам и настаивал, что ему удобно спускаться туда из кухни. Однажды утром я проснулась от сильной зубной боли. Я промучилась все утро, но к обеду боль стала невыносимой, щека опухла. Клиника находилась совсем рядом, и, сдавшись, я попросила Янвеке присмотреть за Тэо, пока я схожу к врачу. Он на удивление легко согласился.

Я вернулась через час… Янвеке встретил меня с белым, мертвенно-спокойным лицом и произнес единственное слово: «Люк». Я сразу все поняла… побежала в кухню… крышка люка была поднята. Посмотрев вниз, я увидела кровь на бетонном полу подвала. Тэо лежал в комнате, на диване, застеленном полиэтиленом во избежание порчи обивки – впоследствии это показалось мне страшным цинизмом. Уже ничем нельзя было помочь. Он умер еще до моего возвращения. Ему был год, месяц и четыре дня.