Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

Подошедший Янвеке начал уверять, что не знает, как это могло случиться. Тэо играл в гостиной, когда Янвеке потребовалось взять что-то из подвала. Только он спустился вниз, как услышал звук падения за спиной, и даже не сразу осознал, что это может быть ребенок. Все произошло так быстро, как будто мой сын мгновенно переместился из одной точки пространства в другую. «Я бы никогда… Поверь мне. Поверь». Возможно, если бы он кричал и плакал, рассказывая все это, я бы поверила. Но все его чувства, казалось, накрыла стеклянная крышка. «Ты сделал это нарочно, – сказала я. – Ты убил его, потому что ненавидел».

Ночью я подожгла диван. Горький запах дыма разбудил Янвеке. Когда он выплеснул на пылающую обивку ведро воды, я пообещала: «Дальше гореть будешь ты».

Сейчас я не могу вспомнить, как провела первые несколько недель после гибели Тэо. Сплошная чернота. Прошло два месяца, прежде чем до меня дошло, что кое-что должно было произойти, но так и не произошло. Аптечный тест подтвердил мои опасения. Я была беременна от убийцы моего сына! И тогда я начала плакать, уже не от горя, а от злости. Я не воспринимала существо, растущее внутри меня, как еще одного моего ребенка. Мне хотелось вырвать его из моего живота, пусть даже я сама при этом истеку кровью. Я знала, что, хотя Янвеке ненавидел мое дитя, он мечтал о собственном. А я мечтала, чтобы Янвеке страдал, чтобы он рыдал сутками, пока не умрет, иссохнув.

Я записалась на аборт и оплатила его деньгами, украденными у Янвеке (он никогда не скрывал от меня, где хранит свои сбережения). После… всего, когда я вернулась домой из больницы, физически мне было очень плохо, но в то же время я была почти счастлива. Янвеке пришел с работы. Я вышла к нему в прихожую и сказала, прямо там, он даже не успел снять второй ботинок: «У тебя мог бы быть ребенок. Но я его прикончила». Он наконец-то заплакал, а я рассмеялась, но мне стало легче лишь ненадолго.

По мере осознания потери горе усиливалось, с каждым днем мне становилось все хуже. В какой-то момент у меня возникла мысль о самоубийстве, и постепенно она угнездилась в моей голове. Нужно было только определиться со способом и решиться. Я думала об этом и в тот вечер, когда встретила Науэля. Он был добр ко мне. Он переключил мое внимание на себя. Он застрял у меня в мозгах, сердце, под кожей, и я уже не могла извлечь его из себя. Дальше я жила от встречи до встречи и таким образом смогла преодолеть самый мрачный период моей жизни, – я просто взяла и рассказала. Слова высвобождались легко, и впервые я не ощутила разворачивающейся внутри боли, вспоминая все это. Я не заплакала, мои руки не задрожали. Лишь легкая оглушенность от осознания собственной откровенности. – Вот такая история. Ты второй человек, кому я решилась рассказать об этом. После Науэля, конечно.

– Ты никогда не пыталась помириться с родителями?

– Нет. Опасалась, что мне снова укажут на дверь. Впрочем, с возрастом они начнут нуждаться в помощи, и тогда у меня появится шанс быть принятой обратно хотя бы из этих соображений.

– Ты стала бы помогать людям, отвернувшимся от тебя в период, когда ты была наиболее уязвима?

– Но они же мои родители.

– Но и ты была им не чужой, когда они выгнали тебя.

Я промолчала.

Наш разговор прервался на некоторое время, затем Дьобулус потребовал:

– Выскажись, раз уж думаешь об этом.

– Все-таки есть что-то… причудливое в том, что Микель привязался к тебе, несмотря на то что ты сделал, – я не могла поверить, что говорю об этом. Гомосексуалисты, сумасшедшие, наконец, убийцы – кого мне еще доведется повстречать в моей жизни? – Пожалуй, есть в этом некоторая… аморальность.

– Аморальность, – фыркнув, повторил Дьобулус. – Она есть… где? Покажи мне ее, не поступки, заклейменные как аморальные, ее саму. Не можешь. Она же только в голове, и больше нигде ее нет. Всего лишь абстрактное понятие.

– Я не могу с этим согласиться.

– Представь, что у тебя есть муж. Ты не любишь его, более того, ты едва его терпишь. Внезапно он умирает, и ты чувствуешь радость освобождения. Это аморально?

– Нельзя радоваться чей-то смерти, – я достала еще одну сигарету.

– Да, но радость по поводу его исчезновения – это то, что ты ощущаешь в действительности. Ты можешь изобразить грусть, и твоя совесть успокоится, но не значит ли это, что ты ее обманула?

Я нахмурилась.

– Это камень в мой огород, Дьобулус? Ведь это я недавно лишилась мужа.

– Расскажи мне о своем горе, вдовица.

– Он погиб, спасая меня, – отрезала я. – Как могу я злорадствовать по этому поводу?

– Да, ты можешь испытывать благодарность, сожаление, может быть, вину. Но скорбишь ли ты, что потеряла его?

Я попыталась найти такой ответ, что сразу поставит Дьобулуса на место, но не смогла и только мрачно выдохнула дым.

– В случае с Микелем важны не мораль или аморальность, не эти надуманные вещи. Здесь важно – способен ли он найти мир и счастье в изменившихся обстоятельствах. Он может остаться в пределах нормы, выдумав себе любовь к тем, кто не любил его, и ненависть к тому, кто заботится о нем теперь. Но что в итоге он получит? Ничего. Потому что нормы – это лишь бумажки, фальшивки, которые ничего не стоят.

– То, что ты говоришь, звучит ужасно.

– То, что я говорю, спорно, но близко к истине. Милая, ты одна в твоей голове, на тебя никто не смотрит. Ни к чему наводить марафет. Твои мысли принадлежат тебе и никому кроме тебя, так зачем ты постоянно подгоняешь их под стандарты?

– Пусть так. И все равно я задумаюсь, прежде чем пожелать кому-то увечья или смерти.

– В этой стране это совсем необязательно, – широко улыбнулся Дьобулус. – Здесь у мыслей нет последствий.

– И все-таки… отказаться от моральных норм… разве тогда мир не превратится в музей пороков?

Дьобулус расхохотался.

– Ты веришь во врожденную тягу к злу. А люди не черные. Но и не белые. Они серые – добро и зло вперемешку.

– Если ты не веришь в мораль, то во что тогда ты веришь? – запальчиво спросила я. Мы уже подъезжали к аллее.

– В нравственность.

– Разве это не одно и то же понятие, лишь обозначенное разными словами?

– Это абсолютно разные понятия. Мораль – это кодекс правил, внушаемый нам извне. А нравственность – внутри, – Дьобулус коснулся груди ладонью. – Это твой барометр, твое понимание зла, твой способ определить, что правильно именно сейчас: ты можешь заботиться о человеке изо всех своих сил и быть с ним бесконечно терпеливой, а он рассыплется в твоих руках, или ты можешь пристрелить его, и это будет лучшее, что ты только способна для него сделать. Жизнь не спектакль, где роли четко определены и поддаются классификации. Она как огонь, как вода, разбрасывает искры и брызги. Даже если иногда ты не способна видеть ясно, ты можешь хотя бы попытаться.