Виталий Конеев - Гнев Бога

– Нет, Цезарь, их души были полны страха перед тобой. Поэтому они лгали, но не понимали, что это ложь.

– И ты, Иешуа, хочешь открыть им глаза на правду?

– Да.

– И ты думаешь, что они изменятся? Станут щадить друг друга, зная, как подавить ближнего человека, как получить власть над ним, власть над миром?

– Да, Цезарь.

– О, несчастный, глупый мальчишка! Разве ты не знаешь, что доброму, великодушному человеку – взять хотя бы тебя – люди не простят малое, а злому – и убийство простится. Каждый человек, боясь насмешек, оскорблений, злобится. И его за это уважают и любят, потому что он внушает страх в души окружающих людей. Подавляя волю ближнего человека, ты царствуешь и правишь, и тем творишь зло. Но иного пути в жизни людей не существует! Там, где двое – там уже борьба между злом и добром. В это борьбе всегда торжествует зло.

У Иешуа вдохновлено заблестели глаза, он не менее порывисто подался к Тиберию и звонким голосом воскликнул:

– Цезарь, в твоих словах и заключается мой ответ!

– Ну – ну, говори. Я не понимаю тебя.

– Я хочу сделать людей братьями, которые будут мучиться, если хотя бы раз в день не сотворят милосердие по привычке, не гордясь собой.

Тиберий с досадой на лице плюнул себе под ноги, махнул рукой.

– Что с ним говорить! Безумен! Но запомни, глупенький Иешуа: когда твоя прекрасная чувствительная душа, которая сейчас всегда открыта, получит тысячи, миллионы ударов, она очерствеет. И ты станешь таким же, как я или…

Цезарь глубоко вздохнул и вскочил с ложа, увидел, что он находился в своём кабинете. А за столом, уткнувшись в кусок пергамента, сидел и бормотал Фрасилл.

Тиберий затряс головой, обхватил её руками, желая задержать покидающий сознание сон. Однако тот растворился где-то в глубине памяти уже через две-три секунды. Цезарь потрогал пальцами своё лицо. Оно было мокрое от слёз. Он со стоном отчаяния пробормотал:

– Ну, что меня так мучило во сне. Что я должен был понять?

Его взгляд остановился на пачках вощёных табличек с доносами «любопытствующих» и Цезарь облегчённо вздохнул . «Вот что мне говорил сон!» И он, довольный собой и своей памятью, жестом руки приказал Фрасиллу взять доносы и идти за ним.

Цезарь стремительно вошёл в зал, где его ожидало Правительство, и коротко сказав, что ему нужна защита, сел за маленький боковой столик. И, как обычно, закрыл лицо широкими ладонями, оставив между пальцами щель. Фрасилл занял место председателя на трибуне и развязал связки табличек. Сильно щурясь, он поднёс одну из них близко к лицу и, шамкая, причмокивая губами, прочитал:

– «Спирит мочился в отдалении, глядя на статую Божественного Августа…»

Сенаторы, поглядывая на Цезаря, возмущённо закричали, хлопая себя по коленам и бёдрам:

– Какое поношение! Какая наглость!

Цезарь выдержал длинную паузу, внимательно наблюдая в щель сенаторов, потом указал пальцем в сторону писца.

– Запиши: отцы– сенаторы требуют именем римского народа схватить наглеца, выбить из него имена соучастников преступления, и всех обезглавить. А их имущество взять в казну. Читай дальше, Фрасилл.

Фрасилл откашлялся и взял другую табличку, поднёс её к носу.

– «Мой сосед Тибул обращался к дохлой свинье, положив её на пиршественный стол: «Тиберий, я пью за твоё дохлое величие».

В зале кто-то громко гоготнул и смолк. Цезарь скрипнул зубами и через щель между пальцами начал выискивать смельчака. Сенаторы, все, как один, вскочили с лавок и завопили:

– Выгнать из Рима! Имущество в казну!

Смущённый Фрасилл отодвинул от себя пачку табличек, где лежали, как он понял, оскорбляющие Цезаря доносы. И притянул другую пачку – с красивыми буквами. Взял верхнюю табличку, прочёл:

– «Марцел ставил гнуто раба на стол и, показывая на его зад, говорил всем, что оттуда часто выглядывал Цезарь. Все ждали, но Цезарь почему-то на этот раз не появился…»

В зале опять кто-то гоготнул, после чего раздался звук тяжёлого удара. И плачущий голос с обидой сказал:

– Я уже не знаю: толи смеяться, толи плакать.

Цезарь, позеленевший, как труп, медленно встал из-за стола, бормоча:

– Подлый, беспокойный народ. Ну, я успокою тебя.

Он мутным взором окинул перепуганных людей и тихим. Прерывистым голосом сказал:

– Отцы– сенаторы, я требую защиты.

Но тут в зале появилась его мать Ливия с приветственно поднятой правой рукой. Сенаторы встретили её громкими аплодисментами. Она жестом приказала всем успокоиться и занять свои места и подступила к сыну. Тиберий, при виде матери, оскорблённый тем, что она явилась в Правительство, словно в свою комнату, морщился и сильно бил пальцами по столу.

– Цезарь, – повелительно обратилась мать к сыну, – дай моему другу Андромаху, греку звание римского гражданина.

Тиберий сжал пальцы в кулак и, глядя в сторону, ответил:

– И ты из-за этого пустяка решила прервать заседание Правительства?

– Цезарь, я повторяю…

– Довольно, Ливия, – процедил сквозь зубы сын. – Есть ли у Андромаха заслуги перед римским народом?

– Он мой друг.

– Ну, если так, то обращайся письменно в Правительство и жди ответа…– Тиберий по-прежнему уклоняясь от материнского взгляда, вдруг вспомнил её супруга Августа и, смеясь, добавил: -…в конце греческих календ.

И, довольный своей шуткой, он оглушительно рассмеялся в лицо матери. Та, дрожа увядшими, нарумяненными щеками, возмущённо оглядела потного, огромного сына, который придя в весёлое расположение духа, озорно дрыгал ногами, и с угрозой в голосе ответила:

– Ну, сын, я тебе этого никогда не прощу. – Она отступила от него и обратилась к притихшим сенаторам: – Я пришла к вам с подарком. – И она показала связку писем. – Я нашла их сегодня, совершенно случайно. Они написаны Божественным Августом. И я надеюсь, что вы позволите мне прочитать некоторые мысли моего супруга.

Сенаторы встали с лавок и наградили мать Цезаря аплодисментами.

Тиберий добродушно буркнул:

– Вечно она суётся в мои государственные дела.

Он поднял с пола охапку свитков, бросил их на стол и углубился в чтение документов.

Ливия прошла к трибуне, властным жестом руки прогнала Фрасилла, опустилась на его место и раскрыла первое письмо.

– «Привет тебе Ливия, Пишет твой супруг Август…– сенаторы с увлажнёнными глазами вскочили на ноги и ударили в ладоши. – …Я вновь приболел и, наверное, потому, что несколько ночей не спал. Всё занимался игрой в кости, но к счастью, не проиграл ни одной монеты. Остался с прибылью в двести сестерциев, которые тут же раздал каким-то беднякам. Мои друзья недовольны мной. Сердятся, что я скуп и не хочу играть по-крупному. Иные в досаде бросали кости и уходили, не прощаясь со мной. А теперь хочу сказать о твоём сыне Тиберии, хотя и понимаю, что нет в этом радости для тебя, но удержаться не могу. Уж больно злобен душой твой сынок. Опять прибил раба. Люди говорили, что он собственной рукой засёк его до смерти. А сенаторы вновь пришли ко мне с просьбами уморить Тиберия или, на крайний случай, отправить в дальнюю ссылку. Я же постоянно размышляю и плачу: кого оставить после себя? Потому что твой сынок, Ливия, не подходит на место Цезаря. И я склоняюсь к мысли, что придётся мне положиться на вою сенаторов, которые сами после моей смерти, выберут себе достойного правителя….»