Виталий Конеев - Гнев Бога

– Август, бывало, съест малую долю от кабана, а уже вечером требует второго. И опять кусочек взрежет, как для мышки. Я же не вижу разницы между тем, который приготовлен вчера и который приготовят сегодня. Я не прихотлив, и, наверное, поэтому меня наделили боги отменным здоровьем.

К Тиберию подошёл Сеян и, указывая глазами на вход, сказал:

– Цезарь, тебя просят принять посланцы из Илиона. Просят, чтобы ты выслушал их соболезнования по случаю смерти Германика.

– А чем они думали столько лет?

Сеян хлопнул себя по заду и, презрительно смеясь, проговорил:

– Задним дружком. Цезарь, прикажи мне гнать их в шею.

– Нет – нет, пускай войдут.

Илионяне вошли в зал со скорбными лицами, неся в руках подарки для принцепса. Он поднялся им навстречу. И когда они заговорили о его несчастливой доле отца, Тиберий, едва – едва скрывая веселье, перебил их трубным голосом:

– Ну, а я в свою очередь скорблю по вашему Гектору, который так некстати погиб под Троей.

И он под одобрительный смех своих сотрапезников с нарочитой грустью хмыкнул носом и утёр глаза краем тоги. Потом Цезарь принял подарки и отправил илионян на свободные ложа. Однако возвращаясь к своему столу, он, уже придя в плохое расположение духа, раздражённо заговорил:

– Все кричат о Германике, о его победах, словно он Олимпийский бог, а сколько он взял из казны на свои бесплодные и вредные для государства победы? Все его дела – да не будь он мне сыном – пошли бы в Правительство, как преступные.– Обиженно сопя носом, Тиберий уткнулся в кабана и пробормотал: – Ему слава, а мне – проклятье.

Он искоса глянул на вдову Германика Агриппину, которая возлежала с глазами полными слёз, и, прячась за тушей, обратился к Понтию Пилату:

– Вот, она думает, что я убил её супруга и распускает слухи, и ждёт моей смерти, чтобы занять моё место. Ну, нет. Я опережу тебя.

Тиберий, утирая багровое лицо и глаза тыльной стороной ладони, дал знак Сеяну. Тот метнулся к принцепсу и склонился к его голове головой. И они, прячась за кабаньей тушей, тихо заговорили:

– Сеян, имел ли ты тайную беседу с выродками Германика?

– Да, Цезарь, и много раз.

– Ну, и что они думают обо мне?

– Только плохое. Нерон и Друз прямо называют тебя убийцей их отца и обещают уничтожить все твои статуи, когда придут к власти.

Цезарь низко склонил голову и залился слезами.

– Вот она благодарность мне за то, что я после смерти своих сыновей оставил наследниками внуков. Они готовы прибить меня, старика. – Он с трудом перевёл дыхание и утёр кулаком нос. – Ну, а что Калигула? Он что говорит обо мне?

– Не знаю, Цезарь.

– Да говорил ли ты с ним так, как я тебе велел?

– Да, но он талдычит одно и то же: хочу, мол, стать философом и уехать в Ахайю, если Цезарь позволит.

Цезарь скрипунл зубами и яростно сжал кулаки, поглядывая из-за туши в сторону Калигулы.

– Вот кого я должен опасаться. Он уже замышляет убийство, ехидна проклятая. Да, от судьбы не уйдёшь.

Калигула, худосочный юноша с тонкими руками и ногами, из-под ресниц настороженно следил за Цезарем и дрожал, предчувствуя, что разговор между дедом и Сеяном шёл о нём. Он старательно растягивал свои тонкие губы в беспечной улыбке. Ливия, которая возлежала рядом с ним на другой половине ложа, усмехнулась и обхватила его голову широкой костистой рукой, притянула к себе, громко, так, чтобы слышал её сын, сказала:

– А что, дрянной мальчишка, ждёшь, когда окочурится мой Тиберий?

Принцепс метнул ненавидящий взгляд на Калигулу. И тот в ужасе подскочил на ложе, вырвался из рук Ливии и с воплем: «Я люблю Цезаря!» помчался вон из зала. Ливия оглушительно рассмеялась.

За Калигулой побежала его сестра Друзилла – красивая пятнадцатилетняя девушка.

– Ну, и семейка, – досадливо морщась, пробормотал Тиберий и вновь стал резать куски мяса.

И от обильной еды быстро придя в хорошее расположение духа, заговорил о прочитанных книгах, о своих стихах, внимательно слушал других, награждал одобрительными кивками головы и хлопками ладоней. Он отдыхал душой и старался не думать о море зла, которое его окружало.

Пройдёт немного лет, и Сенека скажет о Тиберии: «Самый несчастный человек».

Обезумевший от страха Калигула убежал в сад и, натыкаясь на деревья, вскрикивая и падая, вжимая голову в плечи, метался из стороны в сторону. А при виде преторианцев, дрожа телом, следил за ними и готов был упасть на колени. Плача и размазывая слёзы по лицу, он визгливо говорил:

– Я люблю Цезаря.

Когда Друзилла догнала его и схватила за руку, он с криком отчаяния повалился на колени и залепетал, целуя её тунику:

– Я ни в чём не виноват перед Цезарем. Я каждый день приношу жертвы за его здоровье. – Но, придя в себя, юнец вскочил на ноги, оглянулся по сторонам и торопливым жестом выкинул кулак в сторону дворца.– Вот ему! Чтоб ты подох! – И тут же в испуге за свою смелость Калигула пронзительно закричал: – Я обожаю Цезаря!

Он прижался к груди любимой сестры, просительно говоря:

– Друзилла, пожалей меня немного. Я схожу с ума от страха. Он меня хочет убить. Ночью приходит ко мне, долго смотрит в лицо и злобно шепчет: «Ехидна проклятая, вижу твои мысли». А какие у меня мысли? – Калигула оторвался от сестры и, с плаксивой гримасой поглядывая на дворец, забил ногами. – Мне бы только поплясать!

Он, утирая слёзы и хмыкая носом, закружился вокруг Друзиллы. И его лицо, минуту назад полное отчаяния, преобразилось мальчишеской радостью. Друзилла, следя за ним, покачивала бёдрами, поводила плечами и томно вздыхала. Он, уже горя желанием, схватил её за руку, и они бегом вернулись во дворец, боязливо оглядываясь, на цыпочках промчались в отдалённую комнату.

Всю ночь Тиберий и Понтий Пилат состязались друг с другом, выпивая чашу за чашей. А утром оба, сидя в носилках, отправились в порт, продолжая пить вино.

Тиберий не позволил прокуратору остаться в Риме даже на один день. Он боялся, что Понтий мог рассказать кому-либо о прошлом убийстве наследника.

Едва принцепс появился на пристани, как немедленно прозвучал скрипучий трубный сигнал, после чего команды сотен торговых и военных кораблей заняли свои места. А после того, как прокуратор Палестины взошёл твёрдой ногой на палубу флагманского судна, корабли один за другим стали отходить от пристани.

Понтий стоял на корме с прощально поднятой рукой, не отрывая взгляд от Тиберия. И лишь когда пристань с Цезарем скрылась за поворотом реки, прокуратор издал тяжёлый вздох облегчения и усталый от бессонных ночей и пьянки, как подрубленный, свалился на палубу и, счастливо улыбаясь, погрузился в сон.

Глава тридцать вторая

Когда Понтий Пилат занял дворец прокуратора в Приморской Кесарии, то уже в первый день приказал состоятельным людям Самарии и Иудеи принести ему подарки, недовольный теми, которые уже получил. А узнав о том, что горожане Иерусалима отказались принять статуи Тиберия под предлогом, что, мол, закон Моисея запрещал иудеям ставить в жилищах изображение человека, прокуратор в изумлении от дерзости рабов, с перекошенным гневом лицом выскочил во двор, куда вернулись повозки, и распорядился немедленно доставить статуи на место. И сам во главе пяти когорт направился в мятежный город, бормоча: