Литтмегалина - Дом на берегу

Я вцепилась в платье, пытаясь удержать расходящиеся половины лифа.

– Ты что, разденешь меня? Здесь?

– Да ладно, – протянула Натали, игнорируя мое сопротивление. – Не сомневаюсь, что на тебе есть белье. Ты же такая зануда. Уверена, ты даже саму себя никогда голой не видела.

Я предприняла очередную попытку помешать ей, но руки у Натали были точно железные.

– Не дергайся, а то пуговицы полетят, – предупредила она. – Что за зажатая девица. Вот Агнесс, та в момент выпрыгивала из одежки.

После этого заявления я впала в ступор, чем Натали воспользовалась, чтобы завершить свое скверное дело.

– Синяки! – торжествующе воскликнула она, оголив мои плечи.

– Где? – я завертела головой, но никаких синяков не увидела.

– Вот, – Натали ткнула пальцем в овальные бледно-желтые отметины.

– Если это и синяки, то давние. Вчерашние не смогли бы разойтись так быстро.

– Да где ты могла их поставить?

– Мало ли, где, – я суетливо застегивала платье. Под ним на мне был корсаж, но стоять в таком виде перед Натали все равно было очень стыдно. Я стала красная, как помидор.

– Что значит «выпрыгивала из одежки»? – помолчав, спросила я, хотя мой здравый смысл протестовал в голос.

Натали запрокинула голову и рассмеялась, открывая белые ровные зубы.

– Не люблю объяснений. Давай я лучше покажу.

– Нет, – сдавленно пробормотала я и обратилась в бегство.

По пути меня стукнуло. Пробудившись сегодня, я обнаружила ключ в двери… но разве перед отходом ко сну я не оставила его в ящике?

– Что это? – осведомился Колин с деланным безразличием.

Я стянула с клетки покрывало. Дремавшая на жердочке канарейка встрепенулась. Яркая и изящная, она походила на фарфоровую статуэтку. С минуту Колин молча смотрел на птицу, а я с замершим сердцем смотрела на него. Наконец, Колин высказался:

– Мне не нужна птица, – и отвернулся.

Я растерялась.

– Она тебе не нравится?

– Почему она должна мне нравиться?

– Она красивая. За ней интересно наблюдать. Она забавно чирикает. Я поставлю ее на стол, сюда, рядом с тобой. Ты сможешь заботиться о ней, кормить.

– Да, я понимаю. Но зачем мне это? – Колин был сама рациональность. Когда он обрастал льдом, как сейчас, я не знала, что делать.

– Ты же говорил, тебе бывает одиноко, когда я ухожу. Теперь ты не останешься один.

– Я одинок, потому что в этом мире нет равного мне собеседника. И потому развеять мое одиночество не способны ни ты, ни тем более какая-то птица.

Я сжала губы. По опыту я знала, что, если Колин ударяется в манию величия, попытки образумить его бесполезны. Иногда мне казалось, что он изображает из себя невесть кого вовсе не из желания разозлить, а потому что действительно считает – он такой и есть. Самый могущественный человек, которому однажды подчинится всё и вся. Например, когда я указывала на допущенную им орфографическую ошибку, он мог ответить: «Мне все равно, как оно пишется. Я сам стану правилом. Все будут писать это слово так, как пишу я». Поначалу подобные заявления оглушали. Потом я привыкла.

– Если канарейка тебе не нравится, после занятия я отнесу ее к себе.

Такого Колин явно не ожидал, но из принципа согласился:

– Унеси.

– Сегодня с утра был мороз, – сказала я, отходя от скользкой темы. – Я вышла прогуляться. Воздух был свежий-свежий. Лужи замерзли, и лед хрустел под ногами, как леденцы. А деревья – на них уже совсем не осталось листьев – стояли совсем белые от инея. Это было красиво. Как будто я уже и не здесь, а перенеслась куда-то… в волшебный мир.

– Почему ты постоянно рассказываешь мне: сегодня дождь, сегодня солнце, сегодня море такое, сегодня – другое? – Колин наморщил лоб.

Всем-то он недоволен в это утро.

– Если тебе неинтересно, я умолкаю. Начнем занятия.

Хотя нрав его не улучшился, в учебе Колин продвигался семимильными шагами. Он был умный мальчик, и большинство предметов давались ему легко, стоило только взяться. В математике, несмотря на поздний старт, он уже опережал детей его возраста. Его правописание значительно улучшилось, а в чтении он достиг нужных точности и темпа. Я давала ему заучивать стихотворения, выбирая те, что придутся ему по душе, и он продемонстрировал неплохую память. Единственное, в чем он потерпел крах, так это в рисовании. На мертвых собаках его фантазия иссякала. «Как же я нарисую что-то, если я ничего не видел?» – воскликнул он как-то в сердцах и швырнул коробку с карандашами так, что потом я долго собирала их, ползая по полу.

Мы порешали задачи. Почитали книгу, отрабатывая выразительность чтения (с книгами у нас после ревизии Леонарда была беда, но я притащила с чердака еще несколько и прятала их у себя в комнате, принося только на уроки). Потом я рассказала Колину, как растения перерабатывают солнечную энергию, используя ее для роста.

– Животные тоже не могут расти без света? – спросил Колин.

– Перестает вырабатываться определенный витамин, что плохо сказывается на их самочувствии и развитии. Хотя живут же на глубоководье рыбы. Наверное, для некоторых живых существ свет не так уж важен.

– Ты показывала мне в книге таких рыб. Они похожи на чудовищ. Может быть, я – как они, и в свете не нуждаюсь?

– Нет, – улыбнулась я. – Ты человек. В темноте люди плохо растут.

– Может, поэтому я такой маленький, – задумчиво пробормотал Колин. – Птицам тоже необходим свет? – он посмотрел на клетку с канарейкой. Во время занятия я замечала взгляды, которые он украдкой бросал в ее сторону.

– Необходим, – подтвердила я.

– Тогда она тем более не сможет остаться здесь.

– Сможет, если ты немного приоткроешь занавески, – я взяла клетку за кольцо сверху. – В моей комнате достаточно светло. Так я забираю ее?

На лице Колина отразилась борьба противоречий. Он решал, что важнее – возможность повредничать или обладание канарейкой, и в итоге он выбрал второе.

– Нет, пусть побудет здесь. И… раздвинь шторы.

– Как ты назовешь ее?

– Разве ей нужно имя?

– Разумеется.

– Я подумаю.

– Колин… в последнее время ты часто бываешь раздражен. Что-то не так? – спросила я, уже стоя в дверях.

– Нет. Только… когда поднимаешь, например, ногу, а потом она болит, это нормально?

– Это боль в мышцах, Колин. Она естественна и со временем пройдет. Когда она возникает, это означает, что мышцы хорошо поработали.

– Если бы, – проворчал Колин и величественным жестом отпустил меня.

– Колин постоянно размышляет о чем-то, – сказала я Натали, когда мы гуляли вдвоем по берегу моря. – Но мне не говорит. Он очень скрытный.

– Хватит уже, – перебила Натали. – Ты все время о нем болтаешь или, что еще хуже, начинаешь нудеть, что я должна пойти к нему подластиться. Вся в мыслях о маленьком чудовище. А, между прочим, начался светлый период, и следует им наслаждаться, пока он не закончился.